— Барчук! Где барчук? – Это прислуга ищет маленького Колю, сына помещика Соболевского и единственного наследника. Коля
тихонько сидит в чулане и в тусклом свете свечи любуется колечком старшей сестренки Оленьки. Изготовленное из золота с
инкрустацией мелкими бриллиантами оно сказочно красиво и сверкает даже при таком слабом освещении.
— Вот ты где!  – Старшая Оленька, как всегда, чересчур догадлива. – Мама! Он в чулане! Ой, маменька! Он мое колечко уволок,
которое папенька на рождество подарил! Отдай!
Коленька, насупившись, зажимает колечко в кулачке и забивается в угол.
— Не отдам, Олька! У тебя этих колец на все пальцы хватит! Это мне, значит! Папенька понарошку его тебе подарил! – Бурчит он
недовольно,  отбрыкиваясь ногами от старшей сестры.
Но тут «подошла кавалерия» в виде маменьки и гувернантки и колечко было немедленно конфисковано, а Коленька получил
строгий выговор. Все попытки оправдаться с треском провалились и даже усугубили ситуацию, ибо в дело вмешался лично
Иннокентий Федорович Соболевский (отец семейства), имея при себе неопровержимый и весомый аргумент – порку розгами. Под
угрозой расправы Николай моментально глубоко раскаялся и слезно просил сестру, матушку и, в первую очередь, отца простить
его ради Христа и принять клятвенное заверение, что никогда больше подобное безобразие не повторится.  За сим был прощен
если не суровым патриархом семейства, то расчувствовавшейся от искренности и сознательности чада матерью.  Но урок впрок не
пошел.
      Николай вырос, но постоянная тяга к чужим вещам превратилась в своего рода потребность. И все шло как по сценарию:
воровство, разоблачение, наказание и глубокое трогательное раскаяние.
Далее, повзрослев, Николай был препровожден в гимназию при губернской управе. Вот тут молодой человек вошел во вкус! У
одноклассников, да и у учителей весьма скоро обнаружились пропажи мелких предметов обихода — расчески, пуговицы, пряжки...
Мастерство Коли по незаметному изъятию чужой собственности для интеграции в собственную достигло небывалых высот!
Правда, ровно до той поры, когда Николаю приглянулись карманные часы  Директора гимназии.
Тут уж в дело вмешались "компитентные органы" и, как ни ловок был малец, Николай был уличен в хищении и примерно
наказан, а родители немедленно оповещены о злодеяниях отпрыска. Дело грозило обернуться скандалом, но Соболевский был
далеко не последний человек в светском обществе и дело довольно быстро замяли взятками, угрозами и просьбами к кому надо в
"высших кругах". И, как всегда, трагическое исполнение Николаем роли изможденного муками совести праведника,
оступившегося на пути к святости, было весьма убедительно.
     
     В студенческие годы юноша убежал из дома, быстро примкнув к отчаянной компании единомышленников, промышлявшей по
ночам грабежами и разбоем. В последствии был схвачен властями и судим вместе со всей бандой. На суде Николай клялся и
божился, что его разум был помутнен бесами,  что был подневольным исполнителем всех прихотей главаря шайки. Сдал всех
подельников, открыл местонахождение воровского хранилища банды. В общем, сотрудничал со следствием как мог, потому как в
острог уж очень не хотелось. Но суд мольбам и слезам Николая не внял и назначил наказание в виде пребывания в остроге сроком
на два года.
     В колонии жилось плохо и голодно, даже не смотря на благородное происхождение и связи отца. Николай Иннокентьевич
отморозил руки на черновых работах зимой и чуть было не умер от гриппа, но все обошлось небольшим осложнением на
дыхательные пути. Голос стал сиплый, как у бывалого уголовника, что ему несколько льстило.
     Но вот однажды Николая в прекрасный зимний день навестила матушка с сестрой Олей. Просидев с ними допоздна, бывший
барчук, а ныне узник проводил близких докуда позволено и, в очередной раз утирая слезы, побрел назад в барак. У входа Николай
заметил Гришку Белого, сидевшего с ним за карманные кражи, который, нагнувшись, что-то выковыривал из снега. Он хотел было
гордо прошествовать мимо — не пристало благородному с безродным якшаться! Но Гришка, заметив Николая, занервничал и,
быстро подняв что-то, вознамерился дать стрекача. Но Николай успел-таки ухватить проныру за воротник и держал крепко.
— Ты чего там от меня прячешь, крыса безродная? — Просипел он в ухо Гришке. Тот снова дернулся, но безрезультатно. — Покажи.
Гришка замер.
— Покажи, а то сейчас же коменданта позову! — Пригрозил Николай.
Гришка, сморщившись от досады, разжал кулак. На ладони лежало колечко, то самое! Золото мягко переливалось в свете луны, а
бриллиантики таинственно мерцали.
— Дай! Это сестры! — Выдохнул Николай.
И тут, почуяв, что хватка молодого человека внезапно ослабела, Гришка рванулся со всех сил, но подскользнулся и упал на
четвереньки. Николай же, пребывая в странном затмении разума, схватил первое попавшееся под руку (оказалось, полено), и со
всей силы ударил по голове упрямца Гришку. Глухо хрустнуло. Гришка медленно завалился на бок и застыл. Из барака один за
другим выбегали заключенные, со стороны комендатуры спешили охранники... Николай ничего этого не видел, он смотрел на
кольцо сестры, лежащее у него на ладони...

Я сидела на мягкой зелёной траве, на какой-то поляне окружённой плотным туманом.
«Это всё? — подумала я, –  Жизнь закончилась? И что теперь? Я буду тут одна?»
Вокруг не слышно ни звука. Мне не было ни тепло, ни холодно. Словно воздух вокруг меня, если это был воздух, имел температуру моего тела. Не чувствовался ни голод, ни жажда, никаких телесных ощущений. Простое существование. Я – Мария здесь и сейчас сижу на траве в стенах из молочного цвета марева.
Мне вспомнился прошлый раз, когда была в этом месте… перед моей последней жизнью…  Со мной рядом тогда был человек, который мне дороже всех.
На моей душе есть вина перед ним. Тогда я оставила его одного. Бросила, потому что чувствовала, что должна прожить новую жизнь и ничего не могла с этим желанием поделать. Мне хотелось вновь ощущать себя живой. Хотелось видеть других людей, ходить в гости, дружить, любить… Здесь нельзя почувствовать ничего физического. На деле тела тут нет…
Я чувствовала, что он полюбил меня и не хочет расставаться. Он до смерти боялся остаться тут в абсолютном одиночестве.
Мне без него невыносимо… Тогда, появившись здесь, я очень испугалась, и когда он вышел из тумана была счастлива, что буду тут не одна.
— Кто ты? – спросила я его, едва слышно, дрожа от страха.
— Меня зовут Кристиан, кажется… — ответил он неуверенно.
Он почти ничего не помнил о прожитой им жизни. Знал только, что в последний раз он жил в конце четырнадцатого, начале пятнадцатого века, и погиб, утонув вместе с кораблём. Он был рыцарем – участником одного из самых неудачных крестовых походов. Тогда почти вся флотилия кораблей затонула, попав в настоящую бурю столетия. В порт назначения прибыли лишь два корабля из восьми, покорёженные донельзя, со снесёнными мачтами. Из людей выжили единицы. Его душа сопровождала эти корабли после смерти…
Желание приткнуться к кому-то было настолько невыносимо сильным, что я не выдержала.
— Можно уснуть рядом с тобой? — спросила я.
Прилегла рядом и отключилась… словно провалилась в темноту… или мне  показалось, что я уснула… Запомнила только, что он смотрел на меня с нежностью, и ещё ощущение защищённости, которого мне слишком часто не хватало. Когда я открыла глаза, он был рядом и охранял мой сон.
Чем дольше мы здесь были вместе, тем глубже понимали, что любим друг друга. Мы много говорили, рассказывали, что помним о прошлых жизнях…что пережили… Но я чувствовала, что скоро мне вновь предстояло обрести новую жизнь. Нетерпение взяло своё, и однажды сказала:
— Я должна спросить Его когда!
— Зачем! – в голосе Криса почувствовалась дрожь, — Зачем тебе заново рождаться! На Земле теперь всё не так! Тысяча лет прошла!
Да. Тогда между моими рождениями прошла целая тысяча лет…
— Прости! – я села на колени и заплакала,— Просто мне так снова хочется жить…пойти к кому-нибудь в гости…
— Но ты же говорила, что не очень любишь ходить в гости… — возразил он, присев рядом.
— Но иногда так хочется…  — я обняла его, и уткнулась в надёжное плечо, ища утешения.
— Может ты прав… Тысяча лет прошла, мир другой… Но чувствую, что так должно быть. Я должна спросить.
Решившись, встала, закрыв глаза, сосредоточилась. Исчезнув для Криса, я послала ввысь себя, свой разум и вопрос.
— Скоро?
— Да, – ответил далёкий и в то же время близкий голос в моём сознании.
— Скоро… — сказала я, появившись перед Крисом.
Он повернулся ко мне спиной. Промолчал, но мне было понятно, что он зол на меня, подавлен, расстроен и жутко напуган тем, что он мог остаться здесь в одиночестве.
Я чувствовала зов новой жизни и не могла уже остановиться несмотря ни на что.
Через некоторое время, которое здесь вообще сложно определить, снова почувствовалась необходимость задать вопрос Ему – безымянному, неосязаемому и в то же время являющемуся всем и вся.
    Последнее, что я тогда услышала, был отчаянный крик Кристиана: «Не исчезай!!!»
— Пора? – спросила я Его.
— Да.
— А можно мне проститься с ним? – Вина сразу почувствовалась в моей душе. Я оставила его одного.
— Нет. Уже слишком поздно, — был мне ответ.
— Но я так хотела ещё сказать, что люблю его…
— Не волнуйся. Он знает, — ответил Он.
Теперь я снова здесь, одна в этом месте ожидания нового рождения… Пойму, если рыцарь не захочет больше видеть такую эгоистку как я. Сижу теперь тут и плачу… И так раскаиваюсь, что оставила Криса одного…
— Как ты тут оказалась? Возвращайся назад! Ещё не время. – услышала я вдруг Его.
Яркий свет нещадно ослепил мои глаза.
— Боже! Она, наконец-то, пришла в себя! – услышала я вдруг, до боли знакомый голос.
Потом поняла, что лежу на диване и рядом со мной врачи скорой помощи.
Мужчина, обнял меня и сильно прижал к себе. Осознала — это мой муж.
— Никогда больше не пугай меня так!!! – почти кричал он, явно перепугавшись.
Потом вздохнул с облегчением.
— Я здесь с тобой, мой рыцарь. – Мои губы слабо улыбнулись.
— Ну как можно быть таким трудоголиком! – отчитывал он меня,— Вечно ты торопишься! Успеешь ведь дописать книгу! Разве можно сидеть за компом до обморока от переутомления!!!
— Больше не буду. Я тебя больше не оставлю, — виновато пообещала я и почувствовала себя счастливой. Теперь я поняла. Пусть имя у моего рыцаря теперь другое, но всё же мы снова вместе… Его душа тоже возродилась и нашла меня.

— Умные люди говорят, что убийц порождает внутренняя пустота. — Глаза устало прищурились за кругляшками очков. — Но вся проблема в том, что я не очень верю в ум. Как по мне, настоящих убийц порождает избыток.
— Избыток чего? — спросил Фил, буравя музыканта взглядом.
— Да чего угодно. Денег, удовольствий, боли, веры. Идеи. — Он поднял палец вверх. — Особенно идеи. Фанатики крайне удобны.
Он сидел в кресле, закинув ногу на ногу. Длинное лицо не выражало ни единой эмоции. Гуру. Дурак на холме, лучше и не скажешь.
— Это вы мне приготовили? Да, Фил? Это будет фанат?
Фил ничего не ответил. Музыкант усмехнулся, окинул взглядом продюсера. Выпученные глаза. Какое-то по-хорошему безумное лицо, именно оно сбило с толку. Именно оно не сразу позволило заметить выправку службиста...
«Занимайтесь любовью, а не войной». Кто еще смог бы донести это до людских сердец? Кто еще мог всунуть в дула цветы, а небо раскрасить радугой? Ненавязчиво, незаметно — отобрать у людей оружие, заставить забыть о политике и с радостью задирать голову, пялиться неизвестно на что. И трахаться, трахаться...
— Знаешь, что самое худшее в раскаянии, Фил? Это не просто чувство. Это осознание, что дальше ты так жить не можешь.
— Не глупи.
— Это желание изменить, исправить.
— Не надо.
— Это действие.
— Ты же понимаешь, чем все закончится.
Музыкант потер тонкий нос, сказал еле слышно, больше себе, чем собеседнику:
— Надо иметь особый дар, чтобы подменять чужие мечты своими целями. Это комплимент, Фил. Самый настоящий комплимент. Вам удалось купить нас с потрохами. И пусть пока это вижу один лишь я.
— Американский образ жизни не так уж и плох, — развел руками продюсер, словно извиняясь за то, что так рьяно защищал.
— Иллюзия свободы...
— Народ всегда будет пребывать в иллюзиях. Чем тебе не нравится наша? Раньше были хлеб и зрелища. Теперь — секс, наркотики и музыка. Ваша музыка. — Фил выпучил и без того круглые глаза. — Неужели так плохо быть звездой? Неужели ты сможешь без поклонения?
— Я всегда буду звездой, — парировал музыкант, чуть улыбнувшись тонкими губами. — Особенно после того, как открою людям правду о вас.
Фил покачал головой.
— Я бы сказал: будь умней. Но ты же не веришь в ум... Иногда мне хочется верить в то же, что и ты. — Он поднялся, считая аудиенцию оконченной. — Но жить мне хочется больше.
Музыкант не ответил. Вскинул голову, привычно сверкнув очками. Отгораживаясь.
Он вышел из лимузина на 72 улице, пропустил жену вперед. Вечер давно налился огнями вывесок и теплым оконным светом. Стрелки бежали к полуночи, ветер услужливо подталкивал в спину, пальцы сжимали кассеты с финальной студийной записью.
Мир прожигал мечты, вышвыривал слабых, ломал сильных. Но на него мир смотрел с обожанием, внимал каждому его слову. И он, в ответ, тоже любил этот мир. Любовью настоящей, надломленной и крайне болезненной. И желал этому миру лучшего.
Кто-то навстречу, взгляд — машинально, смазанно. Лицо прохожего одутловатое, вроде знакомое. Несколько шагов дальше, к подъезду дома...
— Мистер!
Он почти обернулся, но звук отвлек. Первая пуля просвистела над головой, разнесла окно Дакоты. А потом толкнуло в спину, слева.
Он сделал еще шесть шагов, потом упал, рассыпав кассеты, пытаясь понять, что произошло.
Крик жены.
Чьи-то вопросы.
Тряска.
— Больно. Мне больно.
— Джон! Вы Джон?
— Да, я Джон.
Да, я...
Четыре пули засели в спине и левом плече. Раскаяние плеснулось внутри выстоянным коньяком, обожгло напоследок горло. Мир зыркнул темными оконными провалами, склонился, вгляделся бездонным ночным небом.
«Я расскажу... — вертелось в голове. — Еще есть время».
Но мир завизжал надоевшими строчками из песен, загалдел и заулюлюкал. Мир восторгался и качал его, словно сотня фанатских рук.
«Постой! — кричал он мысленно. — Это очень важно!»
Но его никто не слушал. Мир не хотел признаний. Он хотел хорошей музыки, незатейливой общей идеи и свободной любви.
«Умоляю!»
Мир завертелся, бросил музыканта и поскакал дальше.
Так любивший его мир.
Его мир...
«Есть что пить, и есть что есть.
Каждый счастлив тем, что есть.
Синь небес и зелень дна.
И субмарины желтизна».

— Блин! Блин! Блин! Ну, как так-то, как?!
— Слушай, чувак, ты сегодня вообще успокоишься?
— Ну, как я могу успокоиться, если я человека убил! Понимаешь ты это или нет?
Опять двадцать пять! Как же меня за сегодня этот нытик задолбал. Наверняка Третья Межгалактическая тюрьма не знала ещё такого переживательного «убийцы», как этот паренёк, что не даёт мне уснуть уже три часа!
— Послушай… хлюпик. Вот ты мне скажи, как произошло убийство? Вообще кого ты убил?
— Мужика одного. Я… Он… Короче он на меня «наезжать» стал, а я… Я… Толкнул его, а он упал и головой об асфальт…
Парень, захлебнувшись горючими слезами, закашлял, а я попытался его успокоить:
— Ну, вот. Смотри он первый начал на тебя «наезжать», то есть сам виноват. Ты его убивать не хотел? Не хотел. То есть убийство непреднамеренное. Значит, это была самооборона, считай он сам погиб. И теперь отсюда вытекает логичный вопрос: что ты так переживаешь?
— Но я, же его убил! – выкрикнул парень. – Я виновен в его гибели!
— М-да…
— М-да? Это всё что можешь сказать? Хотя, что я с тебя требую, ты же наверняка никогда не убивал и даже не представляешь какого это!
— Ты в этом уверен? — усмехнулся я.
— Ты, что, убивал? – с опаской спросил парень.
— У меня на руках, кровь тысячи людей.
— Ха, смешная шутка, — сказал парень, —  я оценил.
Он собрался рассмеется (и слава Богу перестал наконец-то ныть, вопрос на долго ли?), но поймав мой взгляд, передумал. Это меня не удивило. Ведь взгляд у меня был очень серьезным, я же не шутил.
— Ты не пошутил? – робко поинтересовался парень.
— Ты что-нибудь слышал о корабле «Белый Фламинго»? – вопросом на вопрос ответил я.
— Кажется, его взорвали пару месяцев назад…
— Да. Так вот, ты сейчас говоришь с организатором того взрыва.
На моего собеседника стало жалко смотреть. Он впал в панику и сказать, что выглядел неважно, значит, ничего не сказать. Он готов был разреветься вновь и начать биться головой об стенку. Это лишь моё предположение, которое как оказалось, не сильно отличалось от реальности. Разве, что он не стал биться головой об стенку, а набросился на дверь и принялся колотить её руками, и звать на помощь.
— Парень, это бесполезно! Они не откроют её раньше чем через одиннадцать часов! – Попытался крикнуть ему я, чтобы он услышал, но кажется, моя попытка не увенчалась успехом.
М-да. Одиннадцать часов с этим чудиком я не выдержу. Придется идти на более жёсткие меры, раз разговоры не помогают.
Из-за истерики парень пропустил тот момент, когда я оказался у него за спиной, и ловко заломив ему руку за спину, ударил его головой о дверь. Тело паникёра обмякло, и я уложил пострадавшего на пол.
Вот теперь хорошо! Сейчас я могу пару часиков поспать пока этот «убийца» не придёт в себя или больше чем пару часов, если я перестарался, и парень не придёт в себя больше никогда. Тогда вообще отлично!
Я лёг на кровать, повернулся к стене, и спокойно заснул.

Как он мог так поступить? Мой лучший друг, вместе с которым мы через столько всего прошли, выкарабкались из стольких передряг, тысячи раз давали друг другу самые разные клятвы. А теперь что? Он молчит, виду не подает. У него не хватило смелости признаться мне. Знает ли он, что мне все известно? Наверняка знает, но молчит.
Высота 4000 метров – пора на выход. Решено — он разобьется. Стропы парашюта подрезаны, все будет выглядеть как несчастный случай. Я не передумаю. Посмотрите, с какой улыбкой он пожелал мне удачи. Давай, прыгай, я за тобой. Три, два, один…прощай, через пару минут тебя не станет. Я посмотрю на это с высоты. Моя очередь прыгать. Три, два, один…
Тут всегда так: выпрыгиваешь – и назад пути нет. Помню свой первый полет. Незабываемые ощущения, опора исчезает из-под ног, и, на несколько мгновений, ты буквально теряешься, затем скорость подхватывает тебя, и вы вместе стремитесь к земле. Двести километров в час. Простая мысль занимает все твое сознание: «я лечу!».  Но сейчас все внимание сконцентрировано на человеке, падающем ниже. Через 50 секунд он откроет парашют. Что же потом – буду смотреть на его попытки схватиться за воздух… Боже, что я наделал?  Стоп, стоп, стоп! Нет! Отмените прыжок, нет! Боже, я подрезал стропы своего лучшего друга! Догнать его, схватить, спасти! Я не успею, разница во времени между прыжками была слишком большой. Так, отставить, ты же сам хотел этого. Вспомни его предательство. Они выпили и не контролировали свои действия, она сама тебе все рассказала. Это как-то его оправдывает? Но ведь все произошло совершенно случайно. Ты сам знаешь как им неудобно, что так получилось. Ему очень стыдно перед тобой. Да? Тогда почему же он молчит? У меня есть 40 секунд. И что, откроешь парашют?  Приземлишься и побежишь к его телу? Скажешь, что это случайность и тебе очень жаль? Убийца! Нет, нет! Предал лучшего друга! Нет же, это был не я, он сам виноват. Смотри на него, смотри, как он летит, не подозревая ни о чем. Скоро раскрывать парашют, ты с этим справишься, а он… Что я наделал? А как же я буду жить дальше, после смерти, нет, не смерти, убийства друга? Вот он, в кармане, тот самый нож, которым я подрезал стропы. Срезать свой парашют. Что ты делаешь? Я не смогу с этим жить. Все, готово.
Нет, смерти я не боюсь, не знаю почему, но сейчас мне наплевать. Единственное чего я хочу – изменить прошлое. Он не заслуживает этого. Вижу, как его рука тянется к животу. Сейчас он попытается раскрыть парашют, но ничего не выйдет. И мы вместе камнем полетим вниз. Что это? Из его спины быстро развернулось яркое «крыло» салатового цвета.  Его парашют был синим, я это точно помню. Перед прыжком он сменил его? Он знал о моей подлости? Что там написано? «ПРОСТИ МЕНЯ!» — крупными буквами. Нет, нет, этого не может быть. Рука тянется к кольцу. Бессмысленно. Мы сравнялись. «Прости меня!» — кричу ему. Желаю только его прощения. Я стремительно падаю вниз, смотрю в лицо моего друга, перекошенное от ужаса. Он тянет ко мне руки и что-то кричит, бессмысленно машет, будто пытаясь схватить меня. Вот он становится едва различимым. Прости меня. Удар.