— Ты чем там, старый, гремишь? — Егерь раскрыл один глаз, застонал и лихорадочно зашарил по поясу в поисках фляги с водой.
Макар вручил стоявшему на пороге кровососу Трофиму заржавевше-прокопченное, приказал: — Чтоб до блеска оттёр! Песка не жалей! — невразумительно пояснил Карлессону: — А шоб не звиздели про мою мюню! — добавил: — Роллы седни будут... — и вышел из сарайки вслед за свеженазначенным посудомойкой.
  Организм просил отдыха после вчерашней пьянки, но сушняк требовал своего — фляга была выпита за считанные секунды, а любопытство подстегивало — что там дед еще удумал? — короче, водички и зрелищ! — и Бармалитович осторожно, придерживаясь за стену, поднялся и побрел к ведру с колодезной, так удачно стоящему на лавочке перед запыленным окошком. Жадно осушив пару ковшиков блаженной влаги, Егерь стер паутину с потрескавшегося стекла и выглянул во двор.
  Во дворе Борода колдовал над сымпровизированном из зеленых снарядных ящиков столом возле очажка.
  Принятые вовнутрь два литра жидкости оказали своё давление на естественные потребности, ну и любопытство же — см.выше! — и Егерь решил продолжить свой утренний рейд. Хотя бы до кустиков вдоль забора. Заодно нужно было узнать, какое еще наказание для желудков придумала вечно похмельная кулинарно-извратная изобретательность Деда.
   
  …Несмотря на громкие обещания старого о «роллах», на обед их ждала, скорей всего, всё та же перловка с тушенкой. Егерь отчетливо это понял во время марш-броска от крыльца к кустикам. Не будем врать – такую уверенность Бармалитовичу вселили отнюдь не сверхчуткое обоняние и не мистическое чтение мыслей повара. Просто на жухлой траве возле Макара стояли три вскрытые засолидоленые консервы с выцветшей, но легко читаемой этикеткой: «Каша перловая с тушеной говядиной». Оно и не удивительно – Алибабаич с Енотом надыбали где-то старый военный склад, и теперь каждый, имеющий сомнительное счастье затариваться в Виталькином лабазе, вынужден был довольствоваться советского еще периода кашами в умопомрачительном ассортименте: перловка с говядиной, гречка со свининой и горох с неидентифицируемым просто «мясом».

<<Как известно, советские военные консервы, да если еще и в солидоле, не имеют срока годности от слова совсем. Но, наверное, всё-таки нуждаются в тепловой обработке – это стало  понятно после того, как однажды на ужин закусывали неразогретым с неидентифицируемым. Горох ли бы виной или кулинарный просчет – но дом, в котором ночевала компания,  даже сейчас, неделю спустя, псевдособаки и слепыши оббегали за версту из-за боязни утратить нюх…>>

  А еще, к вящему своему неудовольствию, Егерь осознал, что дорога в кустики окажется куда длинней, чем предполагалось – в небольшом отдалении от Макара собралась местная детвора, не заметная ранее из окошка. Использование огня для приготовления пищи, как и сама концепция готовки, для них были еще пока в новинку, и кровососики, обычно застенчивые, пугливо-восхищенно наблюдали за сим действом. Впрочем, Дедова борода косичками-дредами привычно развевалась на ветру – и это, видимо, подспудно успокаивало аборигеновскую мелочь – дескать, «свой же!»

  Сцепив зубы и мелко семеня, Бармалитович выскочил за заборчик, уткнулся лицом в заросли бузины и, наконец, отдался упоительной сладости процесса. Солнышко ласково светило сквозь доски ограды, весело шелестели листочки на веточках, прохладный ветерок ласково обвевал измученную голову, организм блаженствовал, в мозгу прояснялось, в ушах пели райские птицы и где-то голос Енота бормотал: – «АккуратнЕе лей! Краев не видишь, шоли?..»
  Мля… даже не так – МЛЯ! — багровый диск предательски вынырнул поверх забора и резанул лучом прямо в воспаленные глаза, особо подлый порыв воздуха пронаждачил песком голую шею, прутья-ветки с оттягом хлестнули по лбу, организм, избавившись от жидкости, вновь заявил о себе сушняком, птички умолкли и шипящее Енотово: – «Ну чего там копошишься? Доставай следующую!» буравчиком вонзалось в разом отупевшее сознание.
  – Я же не пью… – простонал Карлессон. Поправился: – Практически… Великий Монолит! Как же я устал от всего этого! Надоело! Не могу и не хочу больше! – пожаловался запекшимися губами стылому жестокому небу.
  Небо молчало. Отозвалось могучее тутовое дерево, подпирающее кривым стволом своим и завалившийся заборчик, и заметно покосившуюся хату. «Кар-р!» – резюмировал тутовник. И продублировал контрольно-раскатисто: «Кар-р-р!»
  Могучий ворон лениво, но горделиво спланировал из густой кроны шелковицы на штакетину рядом с Егерем и испытующе уставился всеми тремя глазами на визави.
– Знаю, знаю, что это необходимо… – прошептал Егерь, – но передай Кесарю – силы мои на исходе. Может, и тлела в них искра – но пивом затушена, и спиртом всё ростки таланта вытравлены. Докричаться до душ ихних пытаюсь – но слова мои бульканьем самогонки заглушаются. Пути им спрямляю – но походка их пьяна и дороги окольны. Доброе, вечное, разумное протягиваю им – а в ответ они стакан сивухи мне вручают.
  Ворон зажмурил верхний глаз.
  – Вспомни, каким я сюда попал – в меру накачанным мужчиной в полном расцвете сил, – пожаловался пернатому собеседнику Карлессон. – А сегодня еле сумел из дома выйти. И летать больше не могу, – дрожащим голосом продолжил изливать свои горести Бармалитович. – Эти гады узнали, что мой моторчик на смеси спирта с эфиром работает – и выпили бачок три дня тому назад, – и убито признался: – Вместе, правда, пили…
  Ворон прикрыл правый глаз.
  – И еще, сволочи такие, пива на опохмел не оставили! – обвинительно пробормотал Егерь. – А сами вон в лощинке хлещут…
  Ворон сморгнул левым глазом и медленно растворился в воздухе.
  – Ты это с кем разговаривал тут? – спросили откуда-то снизу. Егерь опустил взгляд долу – Енот протягивал ему наполненную до краев люминиевую кружку с вываливающейся из краев пеной, от которой несло запахом неудачно начинающегося похмелья.
  – С вороном одним, – признался Карлессон.
– Хорошо, что не с белочкой! – хмыкнул Абр. – Ладно, давай быстрей копытами перебирай, а то заждались уже тебя.
– А может, с совестью… – тихо, про себя проговорил Егерь.

  ‒ Деду еще чота в голову втемяшилось… – частил идущий впереди Енот. – Требует, чтоб мы зелени нашли и виноградных листьев нарвали. Даже поправить здоровье с утра не дал – всех на поиски выгнал. Хорошо, что у Ренса в рюкзаке пиво нашлось. Ща, освежимся – и займемся… – обернулся встревожено: – Кста, а ты не знаешь, что Макар задумал?

*****

  Сидели – и сидели неплохо: утреннее солнышко еще не пекло, лощинка прикрывала от ветра и, главное – двухлитровик «Оболони» был только-только распечатан.
Но удовольствие изрядно портили мысли о Макаре.

  – А  чего это Дед такой буйный? – всё не унимался Енот.
– Да хрен его знает! На меня наорал ни о чем…  – ответствовал Вындеркунд после мощного глотка из кружки. – Дело так было: я с утренней зарядки захожу в дом – он такой курит сидит и лыбится. «Пан спортсмен, – грит, – пожаловали!» « Пойди, – грит, – еще чутка разомнись: там поленница дров для тренировка спины и прочих трицепсов-бицепсов ждет». «Топор, – грит, – под лавкой лежит. Только наточить чутка надобно…» – Ренс вновь приложился к живительной влаге.
– И?.. – перебил возлияния Егерь.
– А я чо? Я только правду. Не было такого у нас ни по «ЕГЭ», ни по моему личному «ИГЭ». У нас вместо «трудов» в гимназии были «Основы тимбилдинга и офисного дресс-кода»! Я так ему и ответил! – пояснил Шпала вслед короткой, но чрезвычайной громкой отрыжке.
– У вас не было «трудов» в школе? – Котя столь изумился, что забыл отхлебнуть пива. – Это как?
  Ренсон пожал плечами, дескать: – «вот так и не было!»
  – Несчастное, потерянное поколение! У вас ни «трудов» не было – не было нормального отрочества! – голос Ёси предательски задрожал: – А как же первый, сделанный своими собственными руками, колченогий табурет в подарок папке на 23 февраля? Неужели не сколачивал?
  Ренсон помотал головой: – «не сколачивал!»
  – И не ходил наблюдать, как в твой кривобокий скворешник заселяются птицы весной? – спросил Есаул.
  Ренсон вздохнул: – «не ходил!»
  – А кто в старших классах вместе с вами на новый год елку устанавливал в спортзале? Заодно обучая трехэтажному, которым не стыдно загнуть на лавочке с ровесниками? А потом на школьной дискотеке после утренника демонстрировал гремучую смесь из «ламбады», «твиста» и «барыни»? – спросил Есаул.
  Ренсон пригорюнился: – «не устанавливал; не обучал; не танцевал…»
  – У кого, наконец, вы могли научиться зажевывать перегар лаврушкой, что не палиться после первой сигареты и стакана вина перед мамкой? – спросил Есаул.
  Скупая слеза по потерянному отрочеству прочертила щеку Ренсона.

  Остальные молчали, видимо, представляя себе вышеозначенный танец в деталях.

*****

  «P.P.S. Если у вас будет вазможность положите пожалуста немножко цвитов на могилу Элджернона которая на заднем дваре…» – дочитав прощальные слова, старый мудрый пацюк Шурки шмыгнул носом и аккуратно закрыл основательно потрепанный томик.
«Цветы для Элджернона», наряду с «Зеленой Милей» и «Муми-троллями», уже долгое-долгое время были его любимыми книжками – раз в пару-тройку лет Шурки обязательно перечитывал знакомое уже практически наизусть.

  И, как показывал опыт, желание перелистать памятные страницы всегда предвещало перемены – Шурки, в свое время перелопативший сотни книг по психологии в надежде понять людей, догадывался, что, скорее всего, сознание пыталось найти хоть чуточку успокоения в своеобразных «якорях».
Шурки прекрасно знал, почему его потянуло на Дэниела Киза – причина сейчас сидела на холме возле деревни и, громко болтая, пила пиво. 
И Шурки вновь стоял перед выбором…

*****
  Насколько теперь понимал Шурки, родился он уже давно – еще до первой катастрофы.
Цепкая память хранила воспоминания детства – нежный запах свежевыпеченного хлеба, густое амбре тушенной капусты, едкую вонь солярки и бензина, дикую смесь ароматов хлорки и гуталина. Скорее всего, его крысиная семья жила при складе или столовой военной части, обслуживающей ЧАЭС.
  Помнил Шурки и неожиданный, истошный вой сирен, и последовавшие за этим миазмы страха, паники, смерти…
А потом – трупы. Трупы собак, птиц, сородичей. 
Трупов людей не было – уже потом Шурки узнал про эвакуацию.
Как ни странно, почти не было и мертвых кошек – хитрый народ практически полностью сбежал из опасной зоны в первые дни после аварии.

  Примерно тогда же Шурки замечать за собой странности. Он рос – рос в физическом плане, давно обогнав в размерах Старого Короля своей семьи – и рос в том плане, который люди назвали «интеллектом».
Видать, вездесущая в то время радиация каким-то исключительно благоприятным – один на миллион случаев! – подействовала на его организм и он из Rattus norvegicus мутировал в Rattus sapiens.
  Первым откровением был красный цвет – привычно-черные предметы вдруг заиграли оттенками, и крыс заметил, что люди обычно обозначали опасность знаками того же колора, что и неожиданно приобретшая свой цвет кровь.
А это знание стало важнейшим для его, Шуркиного, выживания.
При своих размерах он уже не мог, как раньше, запросто лазать по норам и трубам.
Созданные  же людьми коммуникации – бесконечные двери с ручками и лестницы, всё чаще требовали использовать передние лапы не только для бега.
Так Шурки открыл для себя прямохождение.
  Крыс-мутант постепенно отдалялся от своего подземного племени и всё больше времени проводил на поверхности. А изменения продолжались.
Следующей находкой стала музыка.
И тут всё заверте…

*****

  – Кстати, о лаврушке… – Абр с грустью допил последний глоток из кружки. – А кто знает, что за зелень Макару потребовалась?
– Ну, зеленая такая… наверное, – глубокомысленно ответствовал после удачно легших на вчерашние дрожжи двух литров пива Вындеркунд. – Она еще растет такая… на земле…  и зеленеет!
– Тогда зелень я беру на себя! – заявил Енот.  – Я её уже нашел. И Ренса с собой беру. Он высокий, а там подсаживать нужно. А с вас, – Абр попытался поймать в фокус расплывающихся Есаула и Егеря, – эти самые листья… эти… виноградные! – Тут старый Дедов знакомец призадумался и засомневался вслух: – Неужели у Макара бумага заканчивается? Но тогда лучше лопухами же…

.....

  Шпала и Енот спорили на обрывчике перед оврагом.
  – …И всё-таки какая-то не такая! – устало возражал Ренс.
– А всё-таки это зелень! – шипел Абракадабр. – Пускай точнее задачи ставит! И вообще, кто он такой, чтобы командовать? 
  Тут Вындеркунд проявил полную солидарность.
  – Точно! Разорался, он, понимаешь! Я ему ясно сказал: – «Мама мне топором махать не разрешает!» – а он как вызверит глазищи! – Ренсон попытался изобразить Макара. – Как замашет бороденкой! Как топнет ногой! – Вындеркунд показал, как – и навершие оврага, точно испугавшись, обрушилось мини-лавиной из иссохших комьев, сучьев, Ренсовского рюкзака, а заодно самого Ренсона и Енота, в овражек – прямо к то ли такой, то ли не такой зелени.
  – А-А-А! – взвыл Абр, уткнувшись носом в заросли, – А-А-А! – непонятно зачем выдернул глянцевый куст из земли, – А-А-А! – и перебросил его Ренсону.
Ренс  машинально поймал, завторил блажно, ломанулся было вверх по осыпающемуся склону, вновь скатился в зеленные кусты – и тогда уж понесся по овражку, не разбирая дороги – прямо по жгучей, ядреной чернобыльской крапиве. Хитрый  Енот подхватил рюкзак и засеменил следом, по уже пробитому Вындеркундом тоннелю – но помогало это мало.
– А-а-а!..  – А-а-а!.. – всё не прекращался полный страданий дуэт.

*****

  – Понимаешь, Трофим, – Шурки перемалывал желтоватыми, но изумительно крепкими и острыми резцами стебель полыни, отчего слова слышались приглушенно и не совсем внятно, – хорошо, когда ты там танцуешь, или поешь,  к примеру. Всегда можно выйти в компании и вдарить вприсядку – пусть даже ломано… или там затянуть хит какой – да даже и без застолья! – да что там – даже без слуха затянуть или совсем без хореографии вприсядку… всё равно спишут на внезапно расширившуюся душу.
Трофим промычал согласно и внимательно обследовал чугунную утятницу почти музейного состояния.
  – Даже поэтом быть можно! – меж тем распалялся Шурки. – Я могу себе представить на вечере в обществе вьюношу с пылающими ланитами, шепчущего исступленно и закатив очи: – «Когда… Она… ушла…» – и окружающие понимающе кивают вслед корявому продолжению: – «тогда… беда… пришла…», и девушки пунцовеют от мысли, что вот так – «Она» – это и о ней кто-нибудь напишет…
Молчаливый собеседник Шурки вздохнул, зачерпнул  порцию мокрого песка из ручья и заскрипел когтями и абразивом по ржавчине утвари.
  – А теперь представь себе,  друг мой Трофим, к примеру, Юкон, – предложил Шурки. – Ну, Клондайк, если говорить в общем.
  Представить Юкон, а тем более Клондайк, да еще и в общем, кровосос Трофим не мог, но на всякий пожарный утвердительно кивнул.
  – …Таверна, грязная, пропахшая прогорклым дымом, сивухой, керосиновыми лампами и потом старателей, – продолжал Шурки. – Таверна, забитая бродягами всех мастей и национальностей, приехавшими урвать свою крупицу золотого счастья. Вот, в уголке, старый еврей на скрипке наяривает джигу  для компании ирландцев, которым вчера наконец-то свезло с шурфом – продали  его новичку-недотепе. Вот инженер-австралиец, который у себя, в далеком Сиднее, прослышал о золотой лихорадке и проплыл тысячи миль до Аляски, за соседним столиком проигрывается в кости парочке шулеров-метисов. Вот бармен, он же хозяин заведения, он же скупщик, он же основной поставщик техники и припасов, он же кредитор всего этого отребья, безбожно дурит на аптекарских весах обмороженного, больного цингой доходягу, намывшего наконец немного песка – но прибыли тут только на бутылку-другую дрянного самогона – причем и у обсчитывающего, и у обсчитуемого. Вот местная дурочка, официантка-уборщица, заодно и проститутка – осторожно, скосив глаза от напряжения, несет поднос с пивом куда более разумным, чем остальной сброд, охотникам на пушнину – и вечером она переспит со всеми ними за пару лисьих шкурок… мда…
  Шурки потряс головой, будто выныривая из сна.
  – Это я к чему? Ах, да… И тут из-за столика встает наш Джон, понимаешь ли, Гриффит Лондон и торжественно так: – «Темный еловый лес стоял, нахмурившись, по обоим берегам скованной льдом реки. Недавно пронесшийся ветер сорвал… Что он там сорвать может?.. вот же черт…» – Крыс грустно ухмыльнулся. – И прям скрипка замолчала, ирландцы от восхищения вискарем подавились, кости в воздухе зависли, золотой песок сыплется мимо весов, охотник перестал мять задницу дурочке…
  Шурки возмущенно махнул лапой.
  – Вот что ирдандцы налижутся и вначале всех заставят пить за их сделку, а потом все будут джигу отплясывать – представляю. А что хоть кто-то восхитился лучшим романом о них же самих, даже не восхитился – просто ляпнул – «А ничо так…» – не верю.
  Согбенная спина Трофима, усердно отчищающего утятницу от копоти, выражала полное согласие с последователем Станиславского.
  – Или Лев Николаевич Толстой является в популярный клуб, чешет бороду, бормочет… бормочет: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья… что?.. что может делать каждая несчастливая семья?..» – а экзальтированные барышни шепчут: – «Ах, свежий ветер в слове! Интрига в литературе!» – и штабелями валятся в обморок…
  Кровосос зашипел, то ли негодуя вслед Шурки тяжелой судьбине прозаика, то ли сожалея обломавшемуся об посудину когтю.
–  Толкин выходит на площадь университета Лидса, садится подле фонтана и мучительно цедит: «Жил-был в норе под землей хоббит… Э-э-э… в норе… жил…», а вокруг студенты, студентки, преподаватели вскакивают с лавочек, роняя салат и недоеденные сандвичи себе на колени, исступленно хлопают в ладоши и кричат: – «Браво, профессор! Это гениально!»
  Трофим неопределенно крякнул и засунул пораненный палец  себе в пасть.
  – И я том же, – закручинился Шурки. – Никто не понимает прозаиков... Но они точно о Пастернаке спорили? – воскликнул вдруг крыс. – А Макар в тетрадку что-то пишет?
  Трофим кивнул.
  – Я, конечно, сам это слышал и видел, – пробормотал крыс. – Но скажи мне, друг мой Трофим, это же не галлюцинации от полыни и одиночества? И здесь, в Кровососовке, неизвестно как, появилась целая плеяда писателей?
  Трофим иронически хмыкнул.
– Согласен, может, не писателей, графоманов… но людей, любящих слово? И, может быть, они прочтут и мои потуги? – Шурки с мольбой и надеждой посмотрел на кровососа.
  Трофим хотел было пожать плечами, но, увидев безумие в глазах крыса, утвердительно затряс щупальцами, впрочем, не вынимая палец из пасти.
  И тут со стороны деревни донеслось два полных боли и страдания голоса: «А-А-А!.. –А-А-А!..»
  – Монолит побери, что у них там произошло? Может, помощь какая нужна? – обеспокоился крыс. Прошептал сам себе: — Кажется, твой выход, Шурки... – и добавил, обращаясь к Трофиму: – Палец изо рта вытащи, а то сам себя высосешь. Бери свою утятницу, пойдем…

*****

  – Ну, неудивительно, – успокаивал отчаянно чешущихся Есаул. – Крапива – она такая. Помню, в детстве мамка отстегает за провинность какую – так до вечера пеком пекло.
– Urtica dioica, – пробормотал на иностранном Ренсон.
– Какая еще, нахрен,«уртика»? – простонал Енот. – Хуже «пуха» Ланочкиного пожгла, зараза!
– Вспомнил, как на латыни зовется. Иначе – «Крапива двудомная», – пояснил Ренсон.
–  Ты бы это раньше вспомнил! – злобно пробормотал Енот. – Прежде чем ногами тупать!
– А я говорил тебе – не такая зелень! – столь же злобно ответствовал Ренс.
– Ладно! – прекратил начинающиеся разборки Есаул. – У нас тут похуже проблема. Виноград мы нашли – вон, по дому вьется. Только не подойти к нему – там «птичьи карусели» вкруг возле забора, – и, в подтверждение, Котя бросил пустую пластиковую «двушку» в ближайшую аномалию.
  «Карусель» радостно приняла подарок, сплющила бумерангом, раскружила  центрифужно, сверкнула сине-оранжевым…
  …раздался звучный шлепок и Есаул с криком «Мля!» улетел в бузину.
  Енот икнул. Ренсон ойкнул. Захмелевший Егерь, успевший задремать, вздрогнул, но не проснулся. Кустики зашевелились и из них медленно появился Котя, со стремительно растущей гулей посреди лба, скрученной буквой «зю» бутылкой и блаженной улыбкой.
– Я ж хотел вначале камень бросить! – пояснил свою радость Есаул недоумевающим зрителям.
  – Помощь нужна? – послышалось вдруг откуда-то слева.
  Горе-добытчики синхронно повернулись и увидели  стоящего в калитке огромного, за метр ростом, крыса, в довольно потрепанной красной бейсбольной кепке с надписью «R.A.T».  Крыс непринужденно опирался на плетень и дружелюбно скалил резцы. Позади кепки маячили щупальца Трофима.
  – Сисадмин знакомый подарил, – зачем-то пояснил крыс, ткнув лапой в «R.A.T». – Ремоут Администрейшен Тул. Каламбур, однако. – И крыс ощерился еще сильнее. – Шурки. В смысле – не сисадмин Шурки, а я. Так что, помощь-то нужна?

*****

– Трофим, ты того… поосторожней! – пробурчал Шурки балансирующему на подоконнике кровососу и обеспокоенно выглянул в проем: – А то, не ровен час, навернешься – всю полынь мне помнешь.
  Мяться о зелено-голубоватый островок полыни  метрах в двадцати ниже у Трофима не было никакого желания  – и он судорожно вцепился в виноградные поросли, облепившие вершину водокачки.
  Молодая, не успевшая одеревенеть лоза поддалась под весом кровососа, Трофим замычал в ужасе, изогнулся дугой…

  Компания дружно ахнула – и, по канонам, последовала тут немая сцена:
Енот зажмурился и, словно в выражение сочувствия, пустил шипуна;
Котя протянул руку к окну, как постаментный Ильич, указывающий дорогу на коммунизм;
Ренс судорожно рвал и рвал из кармана ПДА – и понимал – нет! — ни за что не успеть записать это видео!;
Карлессон, дремлющий  на полу в опасной близости от Енота, жутко скривился и пустил слезу из-под закрытого века…
  Вдруг будто щелкнул хлыст – Шурки длинным своим хвостом в последнюю секунду обвил ноги незадачливого альпиниста и, натужно крякнув, втащил его в башню.
  Трофим судорожно шевелил псевдощупальцами и громко икал (Ренсу вспомнился утрешний возмущенный Дед – сходство было просто поразительным), а Шурки невозмутимо разглядывал зеленый хабар в скрюченных параличем грабарках кровососа.
– Как думаете, хватит вашему Макару этого гербария? – засомневался крыс. – Или еще нащипать? Тут прям возле окошка можно…
Котя шумно сглотнул, прокашлялся и вкрадчиво поинтересовался:
– А нахрена ты тогда Трофима на крышу заставлял лезть?
–Так вот же! – оскабился Шурки, вырвал наконец из лап Трофима лозу, раздвинул листья и явил огромную, на полведра, гроздь муската.

*****

  …Под перегонным кубом марила «жарка»; стеклянный холодильник нижней спиралью почти врос в небольшой айсберг вкруг аномалии «снежка»; по ниточке в банку спускалась зеленоватая струйка и ароматизировала воздух водокачки особенной терпкостью, так хорошо известной любителям напитков градусами не ниже двух «прозрачных».
  Абр, нагло развалившийся на ветхом диване, прикладывался часто, но понемногу – отпивал из кружки глоток – и с блаженной мордой, закрыв глаза, прислушивался, как жидкость лавой скатывается по горлу – при этом из ноздрей Енота вырывался пар; примостившийся в потертом кресле перед журнальным столиком с закусью Котя, по старой военной привычке осушивший свой посуд залпом, отстраненно и изыскано выбирал ложкой середину псевдоарбуза; напротив Есаула Ренс, обхватив голову ладонями, качался на колченогом табурете и бормотал что-то уничижительное про «эту вашу «самбуку» и «текиллу-бум…»
  Обстановка была томно-расслабляющей, можно даже сказать – эпикурейской. Впору было вслед за древнейшей школой вывешивать на стенах: «Гость, тебе здесь будет хорошо; здесь удовольствие — высшее благо».
  Но нет! – сей парадиз, эту нирвану рушил Карлессон со своей неопохмеленной совестью. Зряшно и не вовремя разбуженный, Егерь маялся – то с тоской бросал взор на запотевшую мензурку с  восьмидесятипятиградусным соблазном, то зло и завистно вытаращивался на аморальных, но счастливых сопоходников, то с презрением взирал на искаженное отражение собственной опухшей рожи в медном зеркале куба.