Бу-бу-бу. Буууу. Бу-бу-бу... — что за бестактность бубнить, когда она спит? Моль с отвращением открыла глаза и громко икнула. Хотелось есть. Зверски хотелось. Этот стерильный, с точки зрения жратвы, карман доведёт её до истощения. Она поёрзала на спине среди крошек от табака, высыпавшегося из пачки сигарет, с ненавистью посмотрела на эту же пачку, занимающую так много места в кармане, и окончательно проснулась. "За карманом" разговаривали.
Один голос, явно мужской, звал сбежать в закат, второй — тонкий и нежный как серебряный колокольчик, сомневался. И правильно делал! Что там делать в этом закате? И жрать там, наверное, не дают... Моль рассердилась и перевернулась на живот. Немножко полежала, слушая, как бурчит у неё в кишках, а потом полезла вверх по стенке кармана. Вверх, вверх и вверх, вон из этого сумрачного, душного места, где наглые пачки сигарет занимают всё свободное пространство!
Взобравшись по скользкой шёлковой подкладке к окантовке кармана, Моль, кряхтя, выбралась наружу и кое-как уселась, свесив в пропасть тонкие нижние ножки-лапки. Сверху открывался отличный обзор на пыльное и захламлённое помещение, забитое старыми вещами. Мебель, посуда, всяческая фарфоровая дребедень и ни одной шубы! Моль злобно ощерилась и голодно клацнула зубами. — "Что за невезуха! Куда это её притащили против её воли? И где, я вас внимательно спрашиваю, шляется Гринпис? Животных морят голодом, это целый мольный геноцид, а их нету!" — Тут послышался шум, и что-то свалилось с металлическим стуком на деревянную поверхность. Моль свесила голову и увидела старую обшарпанную табуретку, а на ней изящную серебряную вилочку.
"И здесь эти аристократки" — с отвращением подумала Моль. Серебрянные вилочки никогда и ничего плохого не делали Моли, но их нельзя было есть! И за это Моль их ненавидела. Она вообще ненавидела всё, что нельзя было есть. Но изящное, старинное и сделанное из драгоценных металлов, она ненавидела извращённо. То есть даром — безвозмездно. И никогда не упускала случая отомстить. Поэтому Моль перегнулась и камнем упала вниз с кромки кармана пиджака, висящего на вешалке, в свою очередь висящей на перекладине старинного гардероба. На половине пути к полу, Моль раскрыла крылья, сделала вираж и запорхала к Табуретке. Изящно опустившись на её (или его?) поверхность, она хищно осклабилась и поприветствовала честную компанию.
— А я смотрю тут у вас веселье! Приветствую, приветствую! — Чуть-чуть похлопала крыльями и опять икнула.
— И жрать нечего, — мрачно завершила она свою маленькую речь.
Можно было подумать, кого-то тут ждали. Нет, здесь происходило свидание и третий лишний. Поэтому Табурет, на который так удачно притабуретилась Моль, произвёл стряхивательные движения, впрочем, окончившиеся ничем. Возмущённый вопль, — — Что за.. Что за беспардонность, леди?! — Пропал втуне или в недрах отсутствующей совести Моли. И даже трагический шёпот — У нас свидание. На двоих. Вы нам мешаете, — не нашёл отклика у жестокосердного насекомого.
— Фу ты, ну ты, ножки гнуты! — загоготала Моль, поочерёдно показывая Табурету фигуру из пяти пальцев то левой, то правой лапой верхней пары рук. — Свидание у них, на двоих, посередь толпы народу. — Моль в очередной раз икнула и похлопала по бурчащему животу средней парой лап-рук.
— А пожрать могли бы и подсуетиться, блааахородным положено гостей потчевать, — она повертела головой вокруг, зорко высматривая хотя бы лоскуток шерстяной ткани. Перчатку, какую-нить вязанную, на худой конец детскую варежку, о носках, шапочке или шарфике даже страшно было подумать. Не говоря уже о голубой мечте всей её жизни — настоящей меховой шубе. Не синтетике!
Воспитанная вилочка же поздоровалась и робко поинтересовалась этимологией слова ЖРАТЬ, очевидно услышав его впервые.
Моль повернулась на звуки голоса презренного металла. Она так и думала, что эта аристократка будет прикидываться непонимающей. Впрочем, она ведь всю жизнь как сыр в масле каталась и никогда не знала, что такое настоящий голод! Опустившись на четвереньки, Моль резво поползла по крышке Табурета в направлении вилочки.
Табурет заволновался. Конечно же, за свою любимую, к которой так угрожающе приблизилась хищная Моль. И, хотя он знал, что Моль не ест металл, сердце его тревожно сжалось.
— Сударыня... Не смейте... Приближаться... — Он отчаянно пытался перебить Моль и её попытки подобраться к очаровательной Вилочке.
Доползя до цели, насекомое встало и, назидательно уперев средние лапки-ручки в боки, принялось вещать:
— Жрать! Жрать, что трескать. Нет прожорливей утки: все жрёт. Огонь, на что нападет, то и жрёт. И одна коров да жрать здоров. Жрёт, только за ушами трещит. Зимой все жрёт, а летом спит; тело теплое, а крови нету; сесть на него сядешь, а с места тебя не свезёт печь. Кондрат репу жре, Емельян конопли тре, скороговорка под язык, — тут Моль остановилась, перевела дух, клацнула голодно зубами, закатила глаза и как в трансе продолжила. — Модель потребности желудочной, которая может и хочет. Может, эта, всё, что хочет, а хочет всё, что может. Нес па, товарищи? — Тут её нехорошо передёрнуло, она закрыла глаза и замертво упала на спину, слабо подрыгав задранными ногами.
— Дорогая... — шепотом начал Табурет, обращаясь к Вилке. — Она того, умерла? Туда ей и дорога. Но вдруг кто видел и запишет в соучастники процесса? Думаете, они будут разбираться? Нет... Нам нужно бежать. Впрочем, что там — я возьму всё на себя. Возьму, а вы — останьтесь, вам не нужно следовать за мной, не нужно, я... — Голос сорвался и совсем смолк. А сам Табурет горестно поник. Как он мог только подумать, что такая красавица и аристократка отправиться куда-либо с ним, едва познакомившись. К тому же он всего лишь простой колченогий Табурет, а не щегольской столовый нож.
— Нет, что Вы! Вы же не оставите меня здесь! — на этот раз в металлическом голоске послышались отчётливые плаксивые нотки. — С кем же мне здесь говорить, если Вы уйдёте, а все остальные невежливо умирают прямо посреди беседы?!
Вконец разволновавшись, Вилочка стала расхаживать по крышке Табурета и причитать, будто бы её уже все покинули:
— Ну что же мне делать?! Я совсем одна, опять меня все покинули! Сёстры разошлись по разным магазинам и домам, Вы вот-вот сбежите в закат... Даже эта сварливая дама вот просто взяла и умерла, а я... а я даже так и не узнала, что такое "жрать!"
— Ааа! Не ждалиии! — завопила Моль, ловко вспархивая с деревянной поверхности табурета. — Интриги плетём? От закона пытаемся сбежать? Я вам покажу в закат!
И она сжала кулачки и затрясла ими на всех четырёх лапках. Оставшимися двумя она затопала, стараясь побольнее попасть пяткой по Табурету, как будто он мог чувствовать боль своей крышкой, которая по назначению своему служить местом, куда опускаются всем, чем можно, была нечувствительна ни к чему. Наверное... Ну, это было бы очень разумно, учитывая, чем иногда на эту крышку... ммм... скажем так — опирались, и то, чем и как по этой крышке иногда стучали.
— Что, припухли, любовнички? Ах, дорогая! Вам не нужно следовать за мной, — кривлялась Моль, закатывая глаза и басом передразнивая табуретку. — Нет, что Вы! Вы же не оставите меня здесь! — продолжала она глумиться уже тоненьким писклявым голоском. А затем злобно, уже своим голосом заорала:
— А я не собираюсь помирать! Хотя тут у вас жрать не дают и всё в закат бежать собираются. А вот фиг вам индейская избушка! Я бдю и всё вижу!
С этими словами Моль расправила крылья, подпрыгнула и взлетела. Сделав круг над табуреткой, она заложила вираж и поднялась выше, порхая где-то под потолком и зорко наблюдая обстановку.
Преступники замерли на месте. В голове Табурета всё смешалось — отчаяние с любовью, осторожность с бесстрашием и он решился.
— Дорогая Вилочка, любимая, послушайте меня, — шепотом начал он, оглядываясь на предположительное место дислокации Моли, — хоть вы и не дали мне ответ — да и не надо. Я всё решил за нас. Потому что из нас двоих мужчина я. И я же — ваш защитник. Отныне и навеки. И никто нас не разлучит. Только держитесь крепче, умоляю!
И он рванул со всех своих деревянных сил на выход. От удара дверь в комнату содрогнулась и распахнулась, выпуская на волю пленников старой системы на свободу от условностей и обязательств. Постояв немного расхлопнутой, старая дверь со скрипом закрылась, и вот уже ничто не напоминало о присутствии здесь влюблённой пары.
— Ха! Ха! Ха! — Голосом опереточного злодея рассмеялась Моль. — Прежде чем бежать в закат, всегда надо выяснить, который час на дворе! А на дворе время ЖРАТЬ! Ха ха ха!
На самом деле Моли не было так смешно. И торжествовать было не с чего. И хоть так озлобившая её парочка сбежала, и дальнейшая их горькая судьба зловредное насекомое ничуть не волновала, ей было не себе. И все остальные вещи в комнате притихли. Их-то судьба бывших товарищей взволновала. И напугала. Что произойдёт на воле со старым табуретом, можно было только догадываться. Это здесь он был старым и ценным, а на воле просто старым. Да и Вилочке могла грозить ПЕРЕПЛАВКА. Даром, что серебряная...
Моль тихо и осторожно опустилась на инкрустированный ореховый столик и сложив крылья прилегла у стоящего на столике зеркальца, подумав при этом — "И хрен я вам оживу, пока здесь шуба не появится!".
Всё затихло в комиссионном магазине. То ли в ожидании грядущих проблем, то ли просто в ожидании. Что будет с Табуретом и Вилочкой, сдохнет ли по настоящему злыдня Моль? Нет ответов, и, наверное, мы никогда этого не узнаем.