— "...Оклеветан клевретами, мой дядя в порядке отчаяния повесился на часах Спасской башни. И вот, единодушно рассматривая эту утрату в свете ее фатальной невосполнимости, летописцы расходятся лишь в деталях. Одни упоминают, что он воспользовался минутной стрелкой, другие настаивают на часовой. Часовой же не только ни на чем не настаивает, но не упомнит даже таких деталей, как собственные фамилия, имя, et cetera, — барон Даладье прекратил читать, коротко взглянул на молодого виконта, звучно откашлялся и продолжил: —  А меж тем засекреченное резюме расследования, проведенного особой правительственной инспекцией, свидетельствует, что попытки всех и всяческих препараторов прошлого расщепить данный волос – вполне смехотворны: ведь было без шестнадцати девять. Забавно также, что и по роду служебной деятельности Лаврентий связан был с атрибутами Хроноса".
Закончив читать, барон отложил пожелтевшие листы бумаги в сторону и, скрестив  руки на груди, задумчиво уставился на виконта Арсеньева. За окном, едва слышно пумкая новейшим паровым движком "Прайтон", плыл пассажирский эйр-дилижанс с крупной надписью вдоль всего рубчатого алюминиевого борта "Для подданых перваго класса". Посвистывая клапанами сброса давления, где-то далеко внизу, на уровне первых этажей, сновали самобеглые коляски. И хотя гомон публики, гуляющей по бульварам златоглавой, не доносился сюда, в резиденцию статского советника и главы департамента Хроноплавания, пронзительные свистки городовых извещали, что жизнь в империи на истечении третьего десятка лет двадцатого века от Рождества Христова, идёт своим чередом, без особых катаклизмов и перемен.
Но в любой момент ближайшего будущего всё могло измениться и стать совсем иным. Причём, иным уже лет как пятьдесят тому назад.
— Как точно он выбрал время для своей диверсии, — сказал наконец Даладье, пощипывая пухлыми белыми пальцами, унизанными перстнями, двойной подбородок. — Редчайший хронопрокол растащил его труп на сотни лет вперёд и назад. И как филигранно просчитал взрывные точки.
— Осмелюсь заметить, господин барон, — немедленно поддержал беседу молодой виконт, — что Кондрат Федоскин всегда выступал против попыток влияния на хроноциклы, считая их уходом от естественного течения времени, каковое завсегда наиболее бережливо с точки зрения энергиев. Это мы хорошо знаем из летописей нашей собственной внутренней службы.
— Почему же тогда эти самые летописи не доносят нам о подробностях сего терракта? — несколько язвительно спросил Даладье. — И мы вынуждены черпать сведения из дневников племянника, хрономеханикуса Федоскина? 
— Думаю, у хрономеханикуса были возможности внести таковые правки, — скромно сказал виконт, — чтобы блок положить на внутреннее вмешательство. Особенно, если это он украл повозку. Однако же, что же теперь будет?
— Опять висит, окаянный! — донёсся из передней хриплый бас кучера Кузьмы. — Шож, барин, обратно сымать? У нас энтими мертвяками уже весь подпол завален. Никакова льду не напасёсьси!
— Сымай, Кузьма, как есть сымай! — крикнул Даладье. — И вели передать от меня анженеру Оболенскому, чтобы леса вокруг Спасской башни быстрее строили! Не позднее завтрашнего утра, часы нужно укрыть от стороннего взгляду!
— Будь исполнено, барин, — прогудел за дверью Кузьма и удалился, гулко топая тяжёлыми сапожищами с алюминиевыми подошвами.
Поднявшись с резного, усыпанного именными вензелями по ткани, кресла, барон, заложа руки за спину, медленно подошёл к окну.
— Не знаю, голубчик, что будет, — сказал он виконту, не поворачивая головы. — И никто знать не может. Если наши тайные влияния на хроноциклы многократно изучались и переизучались, и были всегда незначительны — гусей среди ночи переполошить, бутылку с маслом разлить в нужном месте или, скажем, раздавить в определённый момент насекомое — то Федоскин пошёл к своей цели напролом, как боевой парополз на поле дирижаблей. Мало того, что в самых разных временах на протяжении столетий на Спасской башне появляется висельник с клеймом хрономеханикуса на лбу — а кто знает — тот поймет — так ещё и снимать мёртвое тело бесполезно: оно появляется вновь! Вы представляете, голубчик, реакцию народа на эдакую страсть во времена Великой Смуты или даже в золотой век императрицы Екатерины? Даже крохотная бабочка, погибшая в неположенное время, может вызвать смену царской  династии, а тут целый покойник посреди столицы. Количество изменений в хронопотоках становится несчётным! Мы ничего не можем не только сделать, но и даже предсказать!
— И что же, остаётся только ждать? — удручённо вопросил виконт Арсеньев. — Хроноплывущая повозка так и не воротилася из последнего рейса?
— Механикусы всех смен привлечены для экстренного запуска запасной повозки, — печально вздыхая сказал барон. — Но вот успеют ли — большой вопрос. В любой момент накопившиеся во всех временах трансформации могут скачкообразно обнулить наш хроноопыт и ввергнуть в пучину иной временной петли. Неизведанной петли. И не факт, голубчик, что мы после этого будем теми же, что и сейчас.
— Но если наши изменения в хроноциклы незначительны, — нерешительно сказал Арсеньев, — а естественное течение дел берёт вверх тем сильнее, чем мощнее воздействие, может, ничего страшного и не случится? Может, мир лишь немного подвергнется трансформациям? И вернётся к естественному виду?
—  Механикус Федоскин утверждал, — проявляя неожиданную осведомлённость, сказал не оборачиваясь барон, — что в текущей петле мы ушли очень далеко от естества. И что не будь наших вмешательств, количество энергиев на каждую живую душу империи приходилось бы втрое против нонешнего. Были бы доступны иные технологии, человечество ставило бы перед собой другие задачи. И что ради такой великой цели, не жалко ему и жизнь положить.
— Так значит, вы признаёте, что убили гражданина Федоскина? — неестественно скучным голосом отозвался Арсеньев.
— Вовсе нет, гражданин начальник, — угодливо лебезя, ответил подследственный Даладье, отворачиваясь от зарешёченного окна, в которое виднелся кусок голубого неба с плывущим в нём еропланом. — Федоскин как есть был контрой и подлецом, а революционными идеями только прикрывал своё подлое естество!
— Опять ты за своё, барская морда, — устало сказал оперуполномоченный ЧК, товарищ Арсеньев, наливая кипяток в железную кружку. — Мы тебе ещё происхождение твоё антинародное отдельно припомним, попозже. А пока, посиди ещё недельку в карцере, подумай, как следует. Конвой! Увести гражданина буржуя в холодную!
И пока дородный детина по имени Кузьма, топая тяжёлыми солдатскими сапожищами, тащил, вяло сопротивляющегося подследственного Даладье по коридору в карцер, тому всё мерещилось странное. Будто бы на стрелках часов Спасской башни, хорошо видимой через зарешёченные окна коридора, висит на верёвке несвежий покойник, и весьма презлорадно улыбается неизвестно чему.

— Давай следующего.
— Помилуйте, ваше благородие господин ротмистр Святополк Карлович!— взмолился пожилой фельдфебель.— Пять часов без продыху опрашиваем свидетелей. Эдак можно взрыв мозга получить. Может, кофейку себе позволим, а? Вон, Эльжбета Феликсовна в который раз заглядывает в кабинет – ведь принесла свои знаменитые шанежки с творогом, боится, что простынут. Ваше благородие, полчасика? А свидетели никуда не денутся, ибо, кто в жандармское отделение повесткой вызван, тот, как известно, никуда деться уже не может. Полчасика, Святополк Карлович!
Ротмистр Лермонтьев вздохнул. В самом деле, пора устроить  перерыв. Все свидетели наперебой твердили о своей личной преданности трону и почитании православия. Никакой конкретики по делу. Как в поговорке – о покойниках либо хорошо, либо ничего. Только хорошо все говорить почему-то стеснялись.
Эльжбета Феликсовна торопливо внесла в кабинет поднос с чашками тонкого фарфора – не какого-то там китайского или, упаси бог, саксонской дребедени. Нет, братцы – натурального русского производства из града Дулева, за чьими сервизами давно уже выстраиваются в очередь все монархические дворы Европы, Азии, да и Америки тож.
Фельдфебель втянул носом аромат и разулыбался:
— По-варшавски! Кудесница вы наша, свет Эльжбета Феликсовна! Уж сколько кофий разных приходилось пивать – этот самый лучший.
Эльжбета Феликсовна зарделась от смущения.
— Полноте, Егор Кузьмич,— сказала она излишне громко – женщина давно работала в отделении машинисткой, а все же знают, сколько грохота издает даже самая лучшая печатная машинка.— Венский кофе тоже хорош.
— Венский?— Старый спор разгорелся с новой силой.— Ну, австриякам, согласен, временами удается сварить нечто удобоваримое. Но никогда не соглашусь с тем, что вы считаете приемлемым напитком бурду из Праги!
— Егор Кузьмич,— укоризненно сказал Святополк Карлович,— как можно? При даме такие слова…
Ротмистр отпил глоток кофе – действительно, чудесный, откусил шанежку и вновь погрузился в мысли о порученном деле.
Получалась полная ерунда – уважаемый человек ушел из жизни посредством самоубиения, использовав для этого свое служебное положение.
Затянул бы петлю дома – следствие не поднялось бы выше околоточного. Или, как известный кабацкий поэт Есенин, в гостинице. Дело сейчас разбирал бы следователь обычной сыскной полиции. А тут – повеситься на стрелках часов Спасской башни Кремля! Чрезвычайное происшествие в стенах московской резиденции русских императоров! Что это – эпатаж? Идеологическая диверсия? Вызов самодержавию? Аморальный умысел? Хоть бы письмо оставил, что ли…
— А может, он был социалистом? Тайным?— спросил ротмистр, не ожидая ответ.
— И-и-и, батюшка Святополк Карлович!— фельдфебель даже руками на него замахал, едва не пролив кофе на мундир.— Да где ж вы сейчас найдете натурального социалиста? Сороковые на дворе.  Всех, как есть, социалистов к двадцать пятому году вывели начисто. А ведь чуть не захватили Расеюшку, и давай ее чекрыжить – финнам отделение, полякам республику. Разве ж нам теперь милейшая Эльжбета Феликсовна поднесла бы своего кофию? Уж как тогда граф Врангель старался, так, что государю нашему Михаилу Александровичу даже пришлось манифест о запрете массовых казней выпустить. Помню, опять же, добрый народ за одно упоминание о научном атеизме этих социалистов на части разрывал. Так что сегодня в социалистах одни сопливые гимназисты ходят. И то, пока во взрослую жизнь не вступят, а там институт, семья, работа – блажь как рукой снимает. Ну, и жандармские отделения, конечно, тоже бдят, не без этого. Вон, старичок Ульянов, до сих пор из Швейцарии свои прокламации шлет. Но государь Михаил Александрович сказал – старика не трогать, ибо открытый враг сильной власти приносит больше пользы, нежели фальшивый друг…
— Святополк Карлович,— спросила Эльжбета Феликсовна,— а вы пойдете на выходных в галерею Строгановых? Говорят, там будет чудесная выставка работ известных европейских художников. Любопытно посмотреть пейзажи Шикльгрубера – я видела репродукции, очень милые. Говорят, художник совсем не ест мяса!
— Что хорошего может натворить человек, отказавшийся от мяса?— с сомнением в голосе сказал Егор Кузьмич.— Кстати, ваше благородие, а наш виновник мясо ел? Может, у него от спаржи в мозгах нейроны прокисли?
— Ах-ах-ах!— засмеялась Эльжбета Феликсовна.— Какой вы, право, шутник! Нейроны прокисли!
Ротмистр Лермонтьев тоже невольно улыбнулся. Милейшая посиделка вышла бы, если б не повод…
Человек повесился. Уже одно это – грех. Тяжкий, за такое и после смерти наказывают. Церковь к таким поступкам относится строго. И это правильно. Не ты жизнь дал, не тебе отнимать.
Не простой человек – сотрудник тайной научной экспедиции, занимающейся временем. В чинах, между прочим, не маленьких состоял. При дворе бывал не раз. Ордена имел, личное дворянство. Сам государь Михаил Второй руку пожимал – вон в деле вырезки из научной газеты, с фотографиями.
— Допекли его, видать,— фельдфебель допил кофе, промокнул длинные усы белоснежным батистовым платком,— вон, двое уже какие-то намеки сделали. Клеветали, говорят, клевреты всякие. Ходу его открытию не давали. А что, ваше благородие, вдруг в деле иноземный следок покажется? Это ж вам орденок в петличку, верное слово!
— Эх, Кузьмич,— вздохнул ротмистр,— да кто же в наше время против России посягнуть посмеет? Кайзер германский – лучший друг. Президент Америки чуть не каждый месяц к нам приезжает, особенно с тех пор, как через Берингов пролив мост построили. Французов от наших уже вообще не отличить. Разве что японский микадо, что на Владивосток давно глаз положил. Манчжурию, вон, оккупировал. Вот только где японцы, а где Спасская башня… Ладно. Мерси за чудесный кофе, Эльжбета Феликсовна. И давайте, наконец, следующего свидетеля.
Мужчина в старомодном цилиндре и нелепом ярко-зеленом галстухе поминутно сморкался, говорил в нос – видно, инфлюэнца беднягу мучала. И то – на улице середина ноября, снег на Тверской укатан автомобильными шинами, будто белый асфальт уложили. Морозы в этом году пришли рано, отопление включили еще в конце сентября. Вот и косит инфлюэнца население Российской империи.
— Я по делу мало что сказать могу,— торопливо пояснил свидетель.— Вуаля пуркуа мы в разных лабораториях трудились, у каждого свои тет-а-теты, если понимаете, о чем я. Вообще, если начистоту – Лавруша ученый был слабенький, эдакий комси-комса, ни то, ни се. Скорее уж администратор от науки. Но нюх на фьючерсы имел, надо сказать, манифик, фантастический. Собрал вокруг себя перспективную молодежь, сам из лаборатории месяцами не вылезал. И, видимо, добился результатов.
— Ну, от удачи в петлю не лезут,— с сомнением сказал фельдфебель.
Лермонтьев посмотрел на него с укоризной – дескать, не перебивай.
— Нет, с ученой стороны у Лавруши все шло отменно,— заспешил свидетель.— Проблемы начались в житейских делах. Адюльтер, ву компрене? Сначала супруга застукала с полюбовницей. Само собой, ушла, громко хлопнув дверью. А так как была она из семьи самого Менделеева – сами понимаете, насколько покосился Лаврушин авторитет в ученом мире. Хотя, кто не без греха, хе-хе-хе…
— Понятно,— холодно сказал ротмистр.
— Потом сообщение из императорского геральдического общества – принято решение исключить предков Лавруши из списка высокородных князей Кавказа. Дескать, кто-то из его предков оказался незаконнорожденным. Эрго, и сам Лавруша более не князь. Представляете, каков удар по сложившемуся реноме? Это нам, которые в люди из разночинцев вышли, даже представить сложно, ву компрене?
— Уи,— холодно ответил ротмистр.
— Тут и прошел слушок, что решено прожект Хроноса у Лавруши забрать, да передать другой лаборатории. Видать, это беднягу на безумство и подвигло. Вот, более ничего сказать не могу, уж простите великодушно, пардон муа, так сказать,— заключил рассказ свидетель и принялся шумно сморкаться в платок размером с простынь.
— А что это за прожект Хроноса?— спросил Лермонтьев.— Если, разумеется, это не государева тайна. В самых общих чертах.
— Конечно, тайна!— возопил свидетель, взмахнув руками так, словно хотел взлететь.— Но для жандармского отделения… если в общих чертах… тем более, что и британцы заинтересовались…
Ротмистр Лермонтьев искоса взглянул на фельдфебеля. Тот уловил взгляд, расплылся в улыбке, щелкнул пальцами по кадыку, потом скрестил их. Ясное дело, намекает на орден святаго Владимира с мечами. Иноземный след!
— Ну-ну,— поощряюще сказал он, даже позволив себе слегка улыбнуться.
-Русским ученым еще десять лет назад удалось доказать, что время есть материальная субстанция,— снова заспешил свидетель.— Вот вы гуляете по лесу, и не замечаете течения времени. Утро, день, вечер, ночь – все так расплывчато и неопределенно. То вечер тянется бесконечно, то ночь пролетает как один краткий миг. А ведь на самом деле все эти части суток состоят из строгого количества часов и минут. Ву компрене? Теперь, вы взяли с собой на прогулку карманные часы. И время вокруг вас ощутимо структурировалось, если вы понимаете, о чем я.
— Я пользуюсь часами,— кивнул ротмистр.
— Вот! Ваш день всецело организован, верно? Вы все свои поступки соотносите с часами и минутами. А теперь представьте – как сгущено время у самых больших часов империи! Куранты Спасской башни! Вы словно видите там время! Вы дышите им, глотаете его вместе с сандвичем, запиваете им сухомятку вместе с сельтерской.
— Любопытно,— нейтрально сказал Лермонтьев, подумав, что все ученые – сумасшедшие.— Но какое отношение время в любом его состоянии имеет к гибели вашего коллеги?
— Самое прямое! Слышали про ножницы Хроноса? В самом простом виде – это когда часовая и минутная стрелки на краткий миг соединяются. Это происходит ровно одиннадцать раз, хотя часов, если вы знаете – двенадцать. С двенадцати до семи минут второго стрелки не пересекаются. Кстати, чтобы повеситься на стрелках часов Спасской башни, существует всего несколько положений. Ву компрене?
— Так он и повесился, судя по докладам часовых Кремля без шестнадцати девять.
— Вы и точное время знаете?— обрадовался свидетель.— Именно те самые ножницы Хроноса, обратите внимание!
— Обратим, не сомневайтесь,— снова подал голос фельдфебель.
Свидетель в его сторону даже не глянул.
— И слышали шуточное пожелание, небось: «Чтоб ваши дела всегда были на двенадцать, но никогда – на полшестого»? Вот они – ножницы Хроноса в действии! Ву компрене?
— Вы иностранец?— с неприязнью спросил Лермонтьев.
— Нет, русак. Тамбовские мы,— опешив, ответил свидетель.
— А что ж французские словечки часто употребляете?
— Это-с… со студенческих лет привычка-с… простите… сам не замечаю.
— А вы уж постарайтесь замечать. Так что там с ножницами?
— Э-э-э… в общем, лаборатория покойного, видимо, нашла способ влиять на время. И, видимо, не вовремя, уж простите за невольный каламбур. Ходят упорные слухи, что им удалось заглянуть внутрь времени.
— Да? И что они там увидели?
Свидетель оглянулся, наклонился над столом и прошептал:
— Мир, похожий на наш! Только в нем все по-другому. Так сказать, параллельная данность бытия. То бытие открывается ровно на одну секунду – пока стрелки сходятся.
Лермонтьев пожал плечами:
— Шарлатанство какое-то. Дичь несусветная. Есть же часы с перекидными цифрами, навроде механического календаря – четыре окошечка, в которых сменяются часы и минуты. Откуда тут ножницы возьмутся? Или, например, я лично видел часы с одной стрелкой – неподвижной. А циферблат движется вдоль нее по кругу.
— А часы с кукушкой?— поддержал начальника фельдфебель.— Хотя, там, кажись, две стрелки… извиняюсь.
— Так ведь на то и научное открытие! Если бы параллельное бытие открывалось как обычная дверь, мы бы ходили туда и обратно, будто в трактир. Но, как известно, параллели не пересекаются в обычном порядке. Вот лаборатория покойного и открыла некую щелочку, сквозь которую можно заглянуть… а то и пролезть!
— Пролезть, говорите?— нахмурился Лермонтьев.
— Именно! Ходят упорные слухи, что был создан некий прибор. Надо сказать, лично я тем слухам верю, и знаете – почему? После первого же эксперимента нагрянула особая правительственная инспекция…
Фельдфебель несколько раз цокнул языком.
—… опечатала лабораторию, всех сотрудников куда-то вывезли. Оборудование демонтировали. А вчера Лавруша – еще не покойный – вернулся, бесцеремонно сорвал печати со своего кабинета и вынес большую шляпную коробку, на вид весьма тяжелую. Дело в том, что кабинет опечатали, но обыск без самого Лавруши проводить не стали. Мы, конечно, были возмущены его поведением, но он взглянул на нас поверх пенсне и сказал с оскорбительным высокомерием: «Оставайтесь здесь, жалкие ученые черви. А я отправляюсь туда, где смогу достичь вершин власти. Там и по прошествии сотен лет каждый человек в России будет знать, кто такой Лаврентий Павлович Берия!».