Жили да были три друга. Ну, как друга — собирались вместе, да и выпивали от безделья. Было дело и на шабашку, какую, подрядятся, заработают чего.
    Вот так и в этот раз.
— Я вот чего говорю, братцы мои! Надо идти к бизнесмену местному, он нам работки подкинет —деньжат на добрых три по двадцать, нуль пятых хватит! — Доказывал один, признанный друзьями мастером "крылатых" выражений.
— Забыл, как в прошлый раз пролетели? Из-за тебя, между прочем! Ладно, мы с хищным то договорились, а ты! Опять шарманку свою крутить начал! "По воздуху надо! По воздуху..."
— Так и надо было по воздуху! Хочешь сказать я не прав был, усатый? — Первый, мастерюга на разговоры, вскочил и сжал кулаки.
— Да нет... И вообще, кто старое помянет тому заточку в почку! — Сдал назад второй, прозванный друзьями усатым, за длиннющие усы-антенны, — Разливай, зубастый!
     Третий, до ныне покойно молчавший, поднял сосуд и разлил янтарного, по пластиковым стаканам. Принюхался, покачал головой, схватил из медной чаши краснопера и, закусив, вступил в беседу:
— Разговоры разговорами, а вот шабашка нам нужна, определенно. Да и ты, усатый, хватит на попятную идти. Ведь сговаривались, что сегодня пойдем подряжаться!
— А я что? Я ничего! Сговаривались, так сговаривались...
***
    Товару друзьям отрядили как раз на добрых три по двадцать; ноша была посильна, так что тот самый, который любитель далеких высот мастерства словоизложения, начал подсчитывать вслух:
— Два часа тудой, обратно вмиг обернемся... И того 180, если по минутам... До ночника успеем!
    В свою очередь зубастый, отправив в желудок очередного красноперого, громко икнул, и предложил свое:
— За два обернемся! Да и нести меньше, всего пару сот метров.
— За то грести сколько!!! Не-е-е, не пойдет! — Вторгся  в размышления товарища усатый, — А для твоей развалюхи надо еще горючки раздобыть!
     Двое посмотрели на усатого. Тот, смекнув о назревающемся, резко выудил из тюка початую бутыль беленькой и, развернувшись, дал деру.
— Ну вот. Как обычно... — Зубастый посмотрел вслед убегающему товарищу и обернулся к мастеру "крылатых" выражений, — Что решать будем?
— Я думаю так. Сдаем твою плоскодонку соседу моему, он ее как раз на горючку поменяет — у него ее завались, а вот лодочки нет. Заправляемся и по воздуху... До сумерек обернемся!
     Зубастый чуть не поперхнулся очередной красноперой. Откашлявшись он посмотрел на друга покрасневшими зрачками и, обтерев глаза, воспалил:
— Мою плоскодонку?! На горючку?! Да на ней еще дед мой себе еду добывал!!! Не тронь святое!!! — Проорал он на товарища, затем немного успокоившись, продолжил: — Короче так, грузимся и поплыли!
— На этом корыте? Да мы же весь груз испортим, вся в дырах лодка твоя! Сразу видно, что еще твой дед на ней плавал — одни латки, живого места уже не осталось! На дрова! На дрова! Вот куда ей дорога!
— Что??? А твою развалюху знаешь куда, знаешь?! ...На металл сдавать, и то не возьмут!
     Друзья встали друг, против друга сжав кулаки и, особо не церемонясь, бросились в буйство. Мордобой шел жестокий — зубастый терял зубы с бешеной скоростью, но и мастер "крылатых" выражений, казалось,  уже после первого удара позабыл все заученные, из учебников, слова. Но, летальный исход, в очередной раз, удалось избежать — подъехала полиция и погрузила хулиганов в форменный "бобик".
    Машина уносилась по кочкам, да ухабам вдаль, а поклажа так и осталась стоять на месте...

Он прошел по комнате, от своего стола до двери, затем обернулся назад и, прищелкнув, задумчиво, пальцами, приговорил:
— Значится так, служивый. Сидеть тебе теперь милый до самого конца — вот когда тюрьмы кончатся, тогда и выйдешь! Но, это если и дальше стыдливо будешь сопли пускать, и мямлить там чего-то. Вот ежели начнешь по-человечески себя вести — и чаю тебе нальем, и цигарку дадим. Даже выпустим, быть может. Но это только если говаривать начнешь! Чисто сердечное, как говорится, по всем своим тяжким!
    Молодой солдатик, юноша еще совсем, тихо всхлипывая, попытался заговорить, но в очередной раз его прервали:
— Какой раз говорю — внятнее изъясняй! Непонятно же ничего!
— Ну... — Начал солдат отрывисто, — Я тогда из части, в отпуск, пешочком до деревни родимой... А там километров восемьдесят, не меньше... Вокруг же — ни одной живой души, папироску даже не у кого спросить... Шел долго, смеркалось уже, похолодало, дождь забрызгал... Озяб весь, вымок... Устал, да и желудок как к спине прилип — вот тебе крест, — солдат перекрестился, за что тут же получил подзатыльник. — Ну, настолько кушать хотелось! Думаю все мне, крышка деревянная да песнь священная. Надо было у Филипчука пару бумажек стрельнуть, до получки, да на поезд прыгать...
    Солдат прервал рассказ, посмотрел на участкового жалобными глазами и, чувственно, взмолился:
— Цигарку бы, да чаю...
    Милиционер скривил грозную гримасу, но тут же поступился и дал служивому папиросу. Подождал, пока тот прикурит и начальственным тоном произнес:
— Ну-с, дальше что было? Ты к сути ближе, к сути!
— И тут вспоминаю, бабушки слова, — продолжил солдат свою историю, жадно затянувшись, — Учение свет, не учение тьма! Вот и пришла мне идея в голову...
— Бабку ограбить, нелюдь ты этакий?!! — вклинился в разговор под грифом "Чистосердечное" стажер, — Я ж тебя за это, да в такую даль! И не только эту фразу своей бабушки вспомнишь!
    Солдат осунулся, припал головой на стол и чуть слышно начал всхлипывать.
— Давай продолжай! — прорычал на него милиционер, а стажеру показал кулак: — Не лезь в беседу раньше времени!
— Постучал я в крайнюю хату, на первой же деревне. Бабка дверь открывает, я ей говорю: "Пусти мать на ночлег, с дороги я". Захожу значит, вижу, старуха живет достойно: в доме прибрано, платки хорошие за занавеской лежат, и думаю: "Ну, накормит уж, наверное, досыта". А та ни в какую. Сынок говорит, самой кушать нечего, сижу, голодаю, да дни до смерти считаю. Я и смекнул...
— Ограбить, да?!
— Да нет же! Грабить я ее и не думал, просто кушать хотелось... Вот и вспомнил историю, мама мне рассказывала, когда я малехонький был еще совсем. Там солдат вот так же бабуську  проучил...
— Вот я чего-то такой истории не припоминаю, — начал, было, стажер но, вовремя, опомнился.
— Мать писала в письме, что топор дома последний сломался — не чем дров наколоть, приходится к соседям постоянно бегать. А я гляжу, у старухи как раз он лежит, под столом. Вот
и говорю ей — ну, давай, накормлю я тебя. Беру топор, кладу в котелок и на печь. У бабки аж глаза на лоб полезли да челюсть отвисла... Подождал я, значится, пока водичка закипит
и пробую. "Ну как?" спрашивает меня бабуська. Я ей и говорю — нормально, только посолить бы. Она мне соль достает. Сыпанул, я значит, щепотку и снова пробую. Старуха с интересом смотрит
на меня, ожидает, пока скажу чего. Вот и отвечаю на немой вопрос  — "Нормально, кушать можно. Эх... Вот только бы еще горстку крупы какой-нибудь..." Бабуся вскакивает, как молодая, честное слово, и в комнату убегла. Возвращается, в руках кулек с пшеном, мне его тянет. Я половину сразу же в котел. Посидели, подождали... Все говорю, готово. Накрыли на стол, и умяли за милую душу. Старуха мне спасибо сказала и я ушел...
   Участковый посмотрел в глаза солдата, затем сел на свое место и уткнулся в бумаги. Изучив докладную записку, кивнул стажеру. Тот улыбнулся и, дав подзатыльник солдату рявкнул:
— И все?! На север захотел, да?! Лес валить?!!
    Солдат неожиданно разрыдался и заголосил:
— Не надо на север, у меня мамка больная... Ухаживать за ней не кому будет...
— Говори тогда! Все говори, сволочь!
— Скажу! Только не надо на север! — Жалобно просвистел солдат и, собравшись с мыслями, продолжил монолог под названием "Чистосердечное". — Я уже за порог, как бабуська меня окрикивает. "Сынок" — кричит. "А топора чего-то я в каше не расчуствовала". Пришлось ответить. Топор, говорю, не проварился. Еще надо кипятить его, всю ночь на печи держать. Старуха мне и говорит — "Понятно... Ну, забери тогда его себе. В пути зайдешь так же, к старухе какой, да накормишь ее своей кашей". Я и взял.
    Участковый призадумался и позвал:
— Марья Федотовна, зайдите, пожалуйста.
    В комнату зашла та самая старушка, которую солдат накормил, огляделась незряче и, обнаружив стульчик, присела. Участковый налил из побитого, алюминиевого чайника, в стакан, кипяточку, добавил заварки и, насыпав сахару, предложил бабушке. Затем, встав между солдатом и старушкой, произнес:
— Это он?
— Да, сынок. Он, родимый.
— Все что он до этого здесь говорил, правда, мам?
— Да милок, правда. У меня уже от старости из головы вылетело, что я сама топор то ему и отдала.
    Участковый обернулся к солдату. Протянул цигарку и улыбнулся.
— Извини, служивый, что задержали. Просто топор мой был, я к матери пришел и не нашел его. А она то и забыла, что тебе сама отдала. А за кашу то, из топора — спасибо! Стажер, посади солдатика на поезд!

Летним вечером, в час воскресных пробок, на окраине небольшого города появились два гражданина. Первый из них, одетый в поношенную рясу, был высокого роста, крайне худ и бледен. Шел, сгорбившись, заложив руки за спину, внимательно изучая своими быстрыми глазенками придорожный гравий. Второй пониже, упитанный, а если совсем уж честно – толстый. Костюм на нем был брючный, по-летнему светлого оттенка, но благость на лице выдавала человека духовного, причем довольно высокого сана.
  Второй был не кто иной, как отец Никодим, настоятель православного храма в ближайшем городе. А молодой спутник его – послушник и по совместительству племянник, Алешка. Следует отметить, что оба гражданина в тот вечер появились из тонированного черного Лексуса, припаркованного метрах в четырех от остановки пригородного транспорта.
  Стоит добавить, что вечер выдался не только душным, но и странным. Странность заключалась в том, что, несмотря на исход выходных и близлежание дачных участков, на остановке не было ни одного человека.
  Отец Никодим грузно уселся на лавочку под навесом, открутил крышку с бутылки Нарзана, отпил воспитанно мелкими глотками и окинул пробку снисходительным отеческим взглядом. Лешка пристроился рядом, на почтительном расстоянии, кляня про себя и пробку, и сломанный кондиционер в машине, и дядю заодно.
— Нет ни одной восточной религии, — сказал отец Никодим, завинтив бутылку, — в которой не признавалась бы тройственность Бога. И играть с понятиями Отца, Сына и Святаго духа, как минимум, — богохульство. И все эти новомодные представления, что тройственность означает  время, пространство и материю, —  ересь чистой воды. Апостолы – они не дураки были. И писали все как есть, без намеков и недосказанностей.
  Высокий тембр богослужителя выделялся на фоне уличного шума, органично вплетался в суету, неся вечное – знания. И по мере того, как отец Никодим углублялся в дебри определений и догм, послушник Алешка все больше узнавал о том, почему именно в трудах апостолов наиболее полно раскрывается учение Христа.
  И вот как раз в это время на придорожной тропинке показался человек. Роста он был высокого, вышагивал уверенно. А одет, несмотря на жару, в темно-серый костюм-тройку. Короче, странный был гражданин, возможно иностранец.
  Пройдя мимо остановки, он покосился на отца Никодима с племянником, остановился и неожиданно уселся на краю скамейки, благо она была достаточной длины.
«Немец», — подумал отец Никодим.
«Больной какой-то», — подумал Алешка.
— Ты, племяша, в эти новомодные течения не суйся, не позорь меня, — продолжал богослужитель. – А то ишь чего, взяли моду – священное писание интерпретировать…
  Договорить он не успел, так как иностранец вдруг поднялся и направился к ним.
— Извините меня, пожалуйста, — заговорил подошедший с акцентом, — что я вот так, не будучи знаком… но предмет вашей беседы мне крайне интересен! Разрешите присесть?
  Отец Никодим как-то неуверенно кивнул, и иностранец, сочтя данный знак вполне исчерпывающим, ловко устроился между дядей и племянником, немедленно вступив в разговор:
— Если я не ослышался, вы изволили говорить, что апостолы поняли учение лучше, чем сам Христос?
— Ну… э… — промямлил отец Никодим и нервенно сглотнул.
— Ах, как интересно! – воскликнул иностранец, всплеснув руками. – И вы, стало быть, утверждаете, что вера должна быть догматичной, не подверженной временным реалиям?
— Церковь – это тело Христа! – выдал отец Никодим. – В ней нет изменений, как и нет греха! «Лишь через меня обретете Царствие небесное» — это слова самого…
— И, значит, вы уверены, что церковь и вера – одно и то же? И что лишь через ваши обряды и ваше прощение человек может попасть в это самое царство? – перебил его невоспитанно странный субъект. – Ах, это просто восхитительно!
— Ну, знаете! – возмутился отец Никодим, поднимаясь. – Это уже ни в какие ворота!
  И он направился к машине, грозно потряхивая бутылкой Нарзана. Алешка неуверенно посеменил рядом.
— Постойте! – засмеялся иностранец, догоняя их. — Я слышал своими ушами, что говорил Христос! Вот послушайте же: «В белом плаще…»
— То в храмах выплясывают, то прямо средь бела дня с богохульствами пристают! – негодовал отец Никодим, забираясь в Лексус.
— А я вам так скажу еще, — крикнул ему в самое ухо иностранец. – Аннушка уже пробила себе бочину поутру, и масло…
  Но тут взгляд его уткнулся в иконки на приборной панели. Иностранец отпрянул, поняв, что освященную и защищенную машину вряд ли что-то возьмет. Лексус рыкнул и понесся по обочине, объезжая пробку.
  Странный гражданин несколько минут смотрел ему вслед. Потом свистнул, рядом появились, словно из воздуха, еще две фигуры. Одна — в клетчатом костюме, вторая грузностью своей смахивала на упитанного кота.
— Другое время, другое место, другие люди… — задумчиво изрек иностранец.
— Атеистами они нравились мне больше, — кивнула фигура в клетчатом костюме.
  Троица переглянулась, окинула взглядом пробку, поморщилась от выхлопных газов и направилась к городу – в мир старых догм и новых ценностей.

Запыхавшийся беглец остановился, чтобы перевести дух, но оказалось, что силы покинули его, и удирать он более не мог. Повалившись в бурьян, уставился он на месячный серп, светлевший в небесной вышине. Это зрелище малость успокоило его дребезжащее сердце, но не развеяло тяжкую думу. Человек приподнялся на локтях и всмотрелся в ту сторону, откуда примчался. "Не несутся ли черти? Пропади они пропадом, собачьи отродья! Господи Боже, спаси мою грешную душу, спаси и сохрани!". Но нечисти не было видно. Беглец уже было посчитал себя спасенным, но тут что-то громко гаркнуло с соседнего дерева. Тотчас человек перекрестил себя, но это оказалась всего лишь ворона. "Фу, Сатана", — в пернатую полетел нашаренный камень. Птица улетела, а человек зарылся поглубже в бурьян.
"Тут меня и лысый дидько не найдет. Ах, беда, беда на мою седую голову! За что мне сие наказание? Я ведь не побоялся, не заглянул в страшные очи на железном лице! Стоило закричать петуху и провалились чудовища обратно в пекло, словно их и не было. И она вместе с ними... Лучше не вспоминать ее. Отслужил как положено, пан отвалил тысячу червонных и отпустил с миром. Ну, налег на горилку на радостиях, а як же ж без этого?". Человек вынул из-за пазухи люльку и набил ее табаком. "Но что за чертовщина явилась в этом шинке? Сижу себе спокойно, курю люльку, пью горилку. И вдруг, глядь — а шинкарь и не шинкарь уже, а та дюжая тварь из церкви, засыпанная землею черною, с веками до пола. И жинка его — ведьма. Нет, оно и раньше было известно, но теперь-то в меня панночка заместо нее вперила свои злобные очи и лает могильным хохотом. И всюду, куда не наведи глаз, черти, упыри, вурдалаки и бог знает еще какие песьи сыны! И бежать бы надо — но проклятая горилка раздвоила дверь. Случалась уже со мной такая оказия... Насилу выбрался, расталкивая проклятых, а они знай, хватали меня своими синими пальцами за кафтан да шаровары. Нет, хватит. Пора вертаться в Киев, не то пропаду ни за что".
С такою тревожною мыслию забылся человек во сне, положив под голову стянутый у кого-то холщовый мешок, с люлькою в зубах.
Очнулся он в непонятном помещении, выглядевшим как панские покои. Убранство было, на взгляд человека, чрезвычайно богато и вычурно. У большого окна сидел человек в темном одеянии. Волосы у него были темные, с пробором, небольшие усы и острый нос, похожий на птичий клюв. Незнакомец напомнил ему ту ворону, что намедни испугала его, и рука уже сама собой нашаривала камень, но тут остроносый поднялся со стула и, как-то по-отечески взглянув на человека, произнес:
— Ну, здравствуй, философ.
Философ отвесил низкий, но осторожный поклон:
— Здравствуй, вельможный пан.
Незнакомец грустно усмехнулся:
— Что, философ, тяжко тебе?
— Не во гнев будь сказано, пан, — человек посмотрел в висевшее подле него зеркало — там отразилось лицо изможденное, со впалыми глазами и седыми усами. — Но натерпелся я по милости вашего брата бед разных.
— Знаю-знаю. И что же, все преследует тебя нечистый?
"Да это не пан, а колдун какой-то".
— Таков мой крест. Но, по здоровому рассуждению, во всем вина горилки.
— По здоровому рассуждению, страхи твои всегда подстерегают тебя в момент слабости и накидываются все скопом, дабы сломать тебя уж наверняка.
— Верно уж так, пан...
— Я раздумываю над финалом этой истории. Сомнений нет, можно спасти жизнь, непрестанно убегая от своих страхов. Но это изводит душу и разум, философ, ты уже убедился. И каков же выход? Смерть? Что ж, можно и умереть, но спасти душу. И уничтожить нечисть, позволив ей увязнуть в стенах церкви, — остроносый выразительно посмотрел на философа.
Тот, в свою очередь, поглядывал на добрую чернильницу, стоявшую на столе, и гадал, как бы половчее умыкнуть ее из-под острого носа кодуна. Но какая-то мысль отвлекла его, и он сказал:
— На каждого, пан, возложен долг Божий, и коли суждено тебе умереть, исполнивши волю его, то так тому и быть.
— Ты верно говоришь, философ. И ты убедил меня.
— Я готов, пан колдун. Отправляй меня назад.
Остроносый сел за стол, обмакнул перо в чернильницу, перечеркнул что-то, и стал записывать в тетрадь по-новому. Философ почувствовал, что исчезает.
И вот он снова стоит в церкви. Нечистая сила лает и хрюкает на разные голоса. Подле него стоит приземистое чудище. Не глядеть? Философ уже знал, что тогда будет дальше. Не стал терпеть он и глянул.
— Вот он! — закричал антихрист и уставил на него железный палец.

— Ты ведь тоже тоскуешь по Нему? – спросил голос.
Это случилось погожей летней ночью, когда голоса Речной Долины шелестели тихо и мягко, как скользящий шелк. Я не спал, лежа в своей кровати с резным изголовьем, и глядел через распахнутый балкон на поросшие зеленью скалы. Луна покрывала мир ложным серебром, а мой гость был всего лишь воспоминанием страха и отчаяния, со временем, потерявшим свою силу. Теперь, это была тень, и я знал, что однажды, уже победил ее.
— Все мы тоскуем.
Он казался мне зыбкой фигурой горячего воска, едва держащейся вместе благодаря ночной прохладе, и все же, он был осязаем.
— А Оно тоскует по каждому из нас. По мне, по королю дунэдайн, и даже по тебе…И любому, кто касался Его. А теперь, идем, — он протянул руку, — Оно созывает нас, когда приходит час.
— Для меня он уже настал?
— Давно…
Долина исчезла, когда я коснулся его восковой руки. Превратилась в отблеск за зубчатым горным хребтом, далекий и тоскливый, как марево погребального костра. Я больше не вернусь на свою кроватку с резным изголовьем.
Мы вошли в ворота, оберегаемые двумя каменными горгульями, и то, что ранее представлялось мне Городом Тьмы, оказалось Городом Света, а мой спутник из тени превратился в… Я не смел даже произнести это имя, но он только улыбнулся и мягко подтолкнул меня, сказав:
— Ничто не испорчено в самом начале, и в самой кромешной тьме можно сыскать свет.
— А как же Оно? В нем не было ничего…, — я замолчал, ведь даже воспоминания о том гладком золотом кружке доставляли боль и тоску.
— И Оно было прекрасным, как я Его задумывал. Но даже нам, Первым Поющим, как и вам – манифестации нашей Песни, свойственно меняться с годами.
За то время, что я пробыл в Долине, эльфы рассказывали мне о создании мира. Это сложные полу легенды, полу правды никогда не укладывались в моей простой голове, но теперь все обрело свой смысл. Я преклонил колени перед прекрасным существом Вала, но тот только рассмеялся и поднял меня на ноги:
— Ты, тот, кто положил конец злу Кольца, как можешь ты кланяться перед тем, кто положил Его начало?
Я плакал, не стыдясь своих слез:
— Прости меня, о Вала!
— Не тебе просить прощения, — он двинулся вперед, высокий и белый, как столп огня.
Мы прошли под аркой, теряющейся в облаках, и оказались внутри замкового двора, где простирался луг, окруженный кольцевой аллеей. Посреди луга мерцало озеро, на глади которого покоился поросший ясенями и ивами остров, соединенный с большой землей деревянным плавучим мостиком. И там, на том клочке зелени, сидел и рыбачил, опустив волосатые лапы в воду, хоббит. Я никогда не видел его таким, — к моменту нашей встречи, Кольцо изменило его, но это помешало узнать мне своего стародавнего проводника.
— Смеа…, — обрадованно начал я, но Вала коснулся моего плеча и указал на тот же остров, где, чуть в стороне, в тени дубовой рощи, стоял большущий стол, заваленный бумагами. За ним, на высоком стуле, сидел, низко склонившись над манускриптом, другой, хорошо мне знакомый, полурослик. Его я звать не стал, позволив старику насладиться своей любимой работой. Ведь ему есть о чем написать, есть о ком вспомнить. Вала одобрительно кивнул и мы пошли дальше, каждый думая о своем.
Внутри дворца было просторно и светло, шаги гулко отдавались на мозаичном полу, овитые цветущим плющом колонны возносились к выгнутому куполом расписному потолку. В большом зале, на величественных размеров троне, восседал король дунэдайн, хозяин сломанного и заново перекованного меча, первый человек, коснувшийся Кольца. Увидев меня, он улыбнулся и сдержанно кивнул, будто дав царское дозволение гулять по его чертогам. Вала склонился перед дунэдайн в изящном поклоне, и мы начали подъем по бесконечно длинной винтовой лестнице. Но, к собственному удивлению, ноги мои совсем не устали, когда я, наконец, добрался до вершины площадки.
— Куда мы идем?
Мой спутник извлек из своих одежд света и тепла две длинные трубки, полные настоящего хоббитского табака:
— Скоро увидишь.
   И я увидел — выступ, выдающийся из крепости, вросшей в скалу, и Белое Древо, под которым сидел и глядел на равнину Палленора человек. Мужчина обернулся, взглянул на меня и весело засмеялся:
— Так значит вот он – наш отважный маленький полурослик?
Я посмотрел на Вала, и тот одобрительно кивнул.
Мы обнялись с гондорцем, крепко, как полагалось друзьям, и вместе закурили. Люди и хоббиты, оба народа знали толк в хорошей трубке. Мой стародавний товарищ несколько раз протрубил в рог, чудесным образом восстановленный, и каждый раз нам отвечало то ли эхо, то ли невидимая орда и, кажется, среди гула я услышал и горн эльфов Лориэна, отважных лучников и верных союзников смертного народа. Вала опустился рядом, мы долго беседовали, а внизу, на равнине под висячей галереей, резвились всадники, и среди них – царь и его сын, оба под летящими зелеными стягами с гарцующим белым рыском.
Наконец, когда солнце склонилось к закату, гондорец, сын царя-наместника, поклонился нам и ушел.
— Ничто не испорчено в самом начале, — с внезапной грустью сказал Вала, и дым из его трубки все складывался и складывался в кольца – девять, семь и Единое, они парили над нами, как напоминание о том, что призраки их все еще живы.
— Но былого ведь не вернуть?
— Нет. Однако, помня, что даже в самой глубокой тьме скрывается луч света, мы сможем сохранить надежду для себя и для других.
Мы помолчали, а когда загорелись первые звезды, он встал и повернулся ко мне, будто прощаясь.
— Не уходи, — мой голос был едва слышен.
— Не могу. Ты останешься в кругу друзей, а я должен идти дальше.
— Куда?
Вала поднял сжатый кулак и медленно раскрыл пальцы. На его ладони лежало Оно, гладкое и тяжелое. Бездонное. А вместо существа света и тепла, передо мной возникла зловещая Тень Запада с красными, как угли, глазами.
— Искать свет. Быть может…Он для меня еще не угас?
Тем утром, солнце в Долине Имладрис, солнце Средиземья, встало на западе, а в Хрониках было записано, что в день, рожденный на закатной стороне, надежда вернулась в мир, и Вала Саурон, теперь уже Белый Лорд, снова обрел свой свет.

Врата родной крепости с грохотом отворились и мы, вдарив шпорами горячим бурым аргамакам в бока, грозным полком выскочили на поле брани. Остервенелые казаки, ловко орудуя саблями, оттесняли изнуренных сородичей. Новый черноволосый командир отважно скакал впереди нас. Я и Франек неслись в третьем ряду. Вообще, зря нам заменили Томаша на этого перебежчика. Томаш, хоть и горяч на руку, может хлыстом в запале перетянуть по хребтине, но свой. А этот, пся крев… Ведь только недавно даже веру истинную принял, и в рыцари помазан! Франек говорил, что этот казак сын какого-то полковника. Да и пес с ним.
Друг ловко махнул саблей, и казак отлетел с располосованной грудью. Я одобрительно кивнул. А вот командир творил чудеса в седле. Сталь в руке сверкала подобно молнии, каждый взмах нес смерть. Я восхищенно цокнул языком:
«Что делает!»
Франек, воодушевленный отвагой и удалью перебежчика пришпорил своего аргамака и угрожающе вытянул руку с оружием вперед. Я повторил за ним.
«А ведь выиграем битву! Никто не может устоять супротив нашего полка» — мелькнуло в голове. Моя сабля с остервенением рубила пешего врага.
Неожиданно справа появилась конная ватага казаков.
«О, курче!»
— Франек! – закричал я, и в тот же миг все смешалось в горячке схватки. Здоровенные воины сшибали рыцарей с сёдел и вносили сумятицу в некогда стройные ряды.
Ляхи наконец опомнились и дали яростный отпор. Не зря же проходили обучение долгие года. Один седой казак подскочил к командиру со спины и нахально перетянул его по спине плашмя саблей. Новоиспеченный рыцарь вскинулся и с яростью бросился вдогонку обидчику. А казак, задорно подгоняя коня, улепетывал в сторону видневшегося невдалеке леса.
«Он его заманивает!» — неожиданно понял я. Отбившись от наседающего противника, со всей силы пришпорил коня. Животное встало на дыбы и, заржав, мотнуло головой.
Огромный, голый по пояс мужик возник на пути. Схватив подпругу, он рывком дернул моего аргамака обратно. Неуловимое движение ручищами и я, падая, с ужасом понимаю, что он просто свернул коню шею. В последний миг, успев высвободить ногу из стремени, отскочил в сторону. Безоружный казак оскалился и чуть склонил голову, глядя на сверкнувшую в моих руках сталь. Впервые в жизни с саблей, не раз отведавшей крови, я почувствовал себя беззащитным. Огромный противник, словно скала возвышался надо мной. Он как-то легко и играючи увернулся от моей атаки, поймал на излете руку с оружием и сделал небольшой шаг в сторону. Сабля выпала из резко вывернутой кисти. Я закричал от боли. Кулак с кольчужным грохотом врезался мне в челюсть. Мир перевернулся, и наступила звенящая темнота.
*
— Матеуш! Матеуш! – кричал Франек, тормоша меня за плечи. Я с трудом открыл глаза и застонал от боли в челюсти. Во рту не хватало передних зубов.
— Да, — мой голос теперь походил на шипение змеи.
— Где командир? – рывком поднимая меня с земли, спросил друг.
Мой шлем измятой жестянкой валялся возле трупа коня. Вокруг лежали тела порубленных и исколотых мертвецов. Смерть уровняла всех. Вдалеке – на границе леса, рубились остатки казачьего войска. Пока я был без сознания, прибыла подмога и воодушевленные братья с удвоенной силой накинулись на противника.
Я взобрался на коня позади Франека и мы поскакали туда, где кипел еще бой – вслед за командиром.
Сильно болела челюсть, но я постарался не обращать внимания. Главное, этого перебежчика спасти, не то воевода с нас головы снимет, за то, что его будущего зятя не уберегли.
Среди деревьев шла ожесточенная битва: несколько казаков, с яростью медведей, отбивались от наседавших ляхов. Вокруг валялись мертвые собратья. Мы, не останавливаясь, скакали на одного из полковников. Седой чуб от пота прилип ко лбу мощного старика в кольчуге. Франек залихватски замахнулся саблей норовя снести полковничью башку. Противник резко развернулся и, парировав удар, рубанул коня по курпу. Мир опять перевернулся и от удара об дерево в голове все зазвенело.
Грохот битвы постепенно заполнил пустоту и в глазах перестали плавать красные круги.
— Добре, сынку! – кричал кто-то громовым командным голосом.
Я приподнялся на четвереньки и отчаянно замотал головой, силясь прогнать тошнотворное состояние.
— Не поддавайся!…
Сабля куда-то пропала, я несколько секунд разглядывал подвернувшийся под руку увесистый булыжник.
Тот полковник, что с легкостью нас спешил, стоял ко мне спиной и отбивался сразу от троих ляхов. Схватив камень, я с яростью подскочил и обрушил его на голову казака. Старик упал как подкошенный, так падает вековой дуб.
Вдали, несколько ляхов тащили молодого казака, который отчаянно сопротивлялся и все кричал:
— Батьку! Батьку!
Неожиданно появилась ватага конных казаков и с боем оттеснили нас от упавшего старика. Через несколько секунд они исчезли в лесу, унеся своего командира. Провожая их взглядом, заметил бездыханного коня Франека. Друг, с перерезанным горлом, лежал рядом. Чуть поодаль я увидел знакомый медный шлем. Сам командир, с простреленной грудью, лежал на краю поляны.
Я обессилено упал на колени. Помню, как мы посмеивались над этим дикарским быдлом, называемым казачеством. Дорого же стоило нам это пренебрежение. Грозный противник с легкостью поставил нас на колени и чуть не лишил головы.
Я посмотрел в небо, проглядывающее через листву деревьев – одинокая птица в вышине сделала круг и исчезла из виду.
«Может, ну его, это рыцарство, да податься в простые пахари?» — Я улыбнулся неожиданно уютной мысли.

— Поднимайся, родненький, зовут тебя…
А, катитесь вы все перекати-полем по земле половецкой! Я ещё глубже зарылся в сено. Не хочу. Только от петухов успел отматериться вволю да вновь завалиться, как опять – вставай, мол, вставай, проклятьем заклеймённый…
— Кровиночка, ну не играй с огнём же, вставай, на службу же зовут…
Эээх… Солдат спит, а служба-то что? Правильно, идёт. Проблемка-то только в том, что аз есьм не солдат. Даже не военнообязанный. И служба, стало быть, без меня даже по малой нужде никуда не рыпнется.
В общем, продрал зенки, поблагодарил хозяйку – святую женщину, и через десять минут двадцать пять секунд предстал перед, тык сказать, работодателем. А он знай себе, сидит в тереме, за столом да чаем с баранками. Трапезничает не спеша да взгляды на меня бросает подчёркнуто брезгливые, будто на отрока, которого родители в подглядывании в баню изобличили да за ухо притащили каяться.
Строго говоря, я вообще здесь стоять не должен – службы-то я выполнил. Как мне казалось. Суть в том, что после титров подходит ко мне писчий и спрашивает, ты, мол, мелкий шрифт читал? А я тогда не то что мелкий, но и крупный не умел. Это потом уже меня кум буквы разуметь научил по авторской методике: “Вот это – буква «бээ», вот это – буква «мээ»”.
— Службу пришла пора выполнять, — проговорил мой работодатель, выпив очередную чашечку и вытерев рот бородой.
— Опасную и трудную?
— А как иначе? Традиция же, — пробормотал начальник, но тут же опомнился и гаркнул своим знаменитым басом, от которого медведи на ярмарках автоматом выполняют упражнение «вспышка справа», — ты мне тут зубы не заговаривай! Не то отанафемю!
— Ладно-ладно, — я примирительно сложил руки в молитвенном жесте, — что делать прикажите? Водяные вновь приречные участки бояр облюбовывают, купаться мешают? Домовые на нарушения трудового кодекса жаловались? У шамахан на рынке регистрацию проверить? Чародей заезжий не указанные в договоре услуги тайком оказывает, налоги, разумеется, за то не платя? Провести плановый техосмотр ведьминых ступ? Нет? Господи… Неужели лешие решили «зелёную» партию организовать да своего кандидата на боярские выборы выдвинуть, гады?!
— Тииихо! Ирод!
Молчу, молчу.
— А служба следующая…
Я выслушал, кивнул и говорю:
— Помощник понадобиться… Один знакомый мальчик…— подойдя к висящей на стене картине, купленной у увлекавшегося малеванием кузнеца из Малороссии, я ткнул пальцем.
— Это мальчик?! – ахнул шеф.
— А что? Кто скажет, что это девочка, пусть первый бросит в меня камень...

Не успел покинуть двор и направить стопы в направлении леса – как вот он, старый знакомый, нарисовался! По придорожным кустам да канавам прячется, с крыши на крышу перепрыгивает – думает, не вижу! Ага, ща! Я тебя, братец, в последнее время так часто встречаю, что уж и породнился, можно сказать…
Вышел за ворота, дошёл до леса и кричу:
— Вылазь, друже! Прятаться-то не научился!
— Наш брат, как захочет, так схоронится, что всевидящее око Сару… Тьфу ты, Лихо одноглазого не сыщет, — старый знакомый с треском выкарабкался из куста, отдирая от себя клочья репейника, — я это, как её… Психологическую атаку проводил, во! Саспенс нагнетал!
Я смотрел на процесс избавления от семян с какой-то долей нежности и чуть было не любви. Всё-таки без него не так смешно жить.
— Ну так что, — он даже подпрыгивал от нетерпения, — куда, добрый молодец, путь держишь?
— Как обычно, — я пожал плечами и пафосно посмотрел вдаль, — туда, не знаю куда, за тем, не знаю за чем…
— Я с тобой!
— Да от тебя, как от оброковой инспекции, не отвяжешься…
А ведь действительно – вот уж сколько времени с нашего знакомства прошло, а он до сих пор со мной на каждую службу бегает. Когда открыто, как сейчас, когда из-за угла подгадить пытается. Не может успокоиться, пока я службу не завалю. То динамиту там в прорубь к щуке накидает (забыв притом фитиль запалить), то горчицу в сапоги-скороходы подсыпет (что лишь придало скорости)…

— Это… Это ч—чё такое? – мой спутник встал столбом, ошарашенно хлопая увенчанными длинными ресницами глазами.
— Сейчас все реки у столицы такие. Такая нынче экологическая обстановка. Что же нам теперь – не купаться? Да не бледней ты – шуткую я, только эта…
Действительно, если б водоёмы возле Киева сменили водицу на кисель, сей факт не прошёл бы незамеченным для мировой общественности. А на крохотную речушку у чёрта на рогаликах в этих европах с кривых башен плевали. Потому, наверное, и окислилась. Только не европейцев это на самом деле работа. Кикиморы. Ей в такой среде существовать комфортнее. А мне с ней договориться надобно, чтоб сидела в водоёме сиднем и не сходила никуда, дабы можно было долгосрочные поставки киселя в столицу наладить, а то сбежит – и кисель вновь водой обернётся. Ещё и пропишем её здесь, такую бумажку дадим – броня, ни один стрелец не подкопается… Все условия, тык сказать, создадим…
Спутник внимательно слушал, задумчиво поглаживая бородку, и по окончанию рассказа рванул вперёд на третьей космической. Я сунул руки в карманы и не подчёркнуто не спеша прошаркал следом.
Я уже знал, что увижу, дойдя до лежанки кикиморы: моего спутника, распевающего серенады; и саму пациентку, кокетливо опускающую глазки. Уж не знаю, за какие тридевять земель он её в итоге утащит, но в том, что добьётся своего, сомнений не было. Нечисть его брата любит, бабёнка гарантированно не устоит. Мне лишь остаётся дождаться их отбытия и с чистой совестью возвращаться докладАть об исполненной службе. Потому как кисельная река – вещь, конечно, полезная, но противоприродная.